Калёные тропы - [104]

Гуро улыбнулся.

— Ну, как же, товарищ комиссар! Вместе Зимний брали в семнадцатом, — сказал он с достоинством. — Секретарь друг мне, а с директором вместе в Красной гвардии служили. Хороший человек.

— Вы давно с завода?

— Да нет, с весны.

— А разве вы этого товарища не знаете? — спросил Бочкарев, поднимаясь с лавки и показывая на Каштанова.

Гуро пытливо посмотрел на него.

— Где-то встречались с этим товарищем, — глуховатым голосом ответил бандит, чувствуя, что попал впросак, и пытаясь на всякий случай оградить себя от внезапности.

— А где — не помните?

Гуро криво усмехнулся и пожал плечами.

— Трудно сказать, товарищ комиссар, ведь столько народу встречаешь, — проговорил он с деланным спокойствием, быстро взглянув на открытое окно.

Бочкарев подвинулся вплотную к Гуро.

— Ты убил Гобара, мерзавец? — тихо спросил он, в упор взглянув на него.

— Я! — крикнул во всю глотку Гуро. — Я вас всех, сволочей, уничтожу!

Сильным ударом в живот он опрокинул Бочкарева, прыгнул в окно и смаху влетел в железные объятья Харламова.

Они покатились по пыльной дороге.

Харламов, рыча, бил Гуро по лицу кулаком.

— Гад!.. Вражина!.. Бандитская морда! — хрипло приговаривал он, насев на него и со страшной силой опуская кулак.

Со всех сторон сбегались бойцы.

— Харламов, стой! Не бей больше! Хватит! — кричал Бочкарев, нагнувшись над ними. — До смерти забьешь… Он нам еще нужен… А ну, довольно! Отставить!

— Ой, товарищ комиссар, я б его зубами загрыз! — говорил Харламов, тяжело и часто дыша. — Я, как товарищ Ильвачев приказал, второй день за ним по пяткам хожу… Он, вражина, сестру Сашу надысь шпионкой обозвал… Врачу говорил, а я слышал. Откомандируйте, мол, ее от греха. Ишь куда загибал! Видать, за себя опасался, как бы она его не признала. Мину под нее подводил, понимаете?.. Теперича подхожу под окно. Слышу, он убить вас погрозился. Я уж хотел в окно лезть, а он сам выкинулся… У-у-у, гад! Вражина! — Харламов пнул носком лежавшего без сознания Гуро — Гобаренко.

Трубач Климов сидел, поджав ноги, в тени под поветью, штопал гимнастерку и тихонько гудел один и тот же напев:

Сам ружьем солдатским правил,

Сам он пушку заряжал…

Рядом с ним у телеги стояли две лошади — крупный гнедой мерин Кузьмича и его, Климова, вислозадая рыжая кобыленка, отличавшаяся на редкость строптивым характером. Они изредка пофыркивали и, лениво шевеля губами, перебирали свежее, душистое сено.

Солнце заливало двор знойными потоками яркого света. В жарком воздухе сонно летали слепни, жужжали зеленые мухи; наверху, под стрехой, ворковали зобастые голуби.

Лошади зашумели. Рыжий мерин нечаянно толкнул вислозадую кобыленку. Та, прижав уши, обидчиво фыркнула и ударила его вдоль спины длинными желтыми зубами.

— Ну, балуй! — прикрикнул трубач.

Он поднял голову, чтобы погрозиться на лошадь, машинально согнал муху со щеки спавшего тут же Кузьмича и задержался взглядом на статной молодайке, которая, стоя посреди двора и выставляя крепкие смуглые ноги из-под подоткнутой юбки, вытаскивала сильными руками мокрое ведро из колодца.

«Ишь ты, какие мясы наела!» подумал старей трубач, провожая глазами молодайку, которая уносила ведро, покачивая на ходу полными бедрами. Он вздохнул, вспомнив былое, покачал головой и, подкрутив по привычке поникший седеющий ус, вновь загудел:

Было дело под Полтавой,

Дело славное, друзья…

Калитка скрипнула. Послышались быстрые шаги.

Климов оглянулся. К нему шел Митька Лопатин.

— Ты что, дружок? — спросил Климов, когда Митька подошел и присел подле него.

— Дело есть, Василий Прокопыч, — сказал Митька. — Чирий на спине выскочил… Спит? — кивнул он на лекпома.

— Спит, — подтвердил Климов.

— Как бы его потревожить?

— А ты что, торопишься?

— Хотел пойти искупаться.

— Ну что ж, и разбудим. Пора. И то с вечера спит. — Климов нагнулся и тронул Кузьмича за плечо: — Федор Кузьмич, вставайте! Вставайте, голубчик. Эва сколько спали!

Лекпом заворочался, поправляясь на сене.

— Все это для нас чепуха… Пустяки, одним словом… Все это не играет никакой роли для нас, — пробормотал он, просыпаясь.

Он присел и увидел Митьку.

— А, товарищ Лопатин! — пробасил он приветливо. — Зачем припожаловал?

— Мне бы, товарищ доктор, пособие оказать, — сказал Митька.

Кузьмич порылся в сумке, надел очки и, взглянув поверх них, спросил:

— Фебрис, значит?

— Чего? — не понял Митька.

— Фебрис — это обозначает болезнь. Слово такое. Латынь, — с приличной случаю важностью заметил лекпом.

— Чирий у меня.

— Фурункулюс? А-а… Ну, ну, давай покажи.

Митька быстро снял гимнастерку.

— Так-с, — сказал Кузьмич. — Ишь, как его разнесло… Ну что ж, можно. Орать не будешь?

— Постараюсь, — сказал Митька, чувствуя, как мурашки побежали у него по спине.

— Ну, ладно. Ложись давай на живот и бери в зубы гимнастерку.

— Зачем? — удивился Митька.

— Для профилактики. А то закричишь — народ сбежится, нехорошо все-таки.

Кузьмич склонился над Митькой, осторожно обмял фурункул руками и вдруг со всей силой сдавил его пальцами.

— Ох! — сказал Митька, выпустив из зубов гимнастерку и повертывая к лекпому сразу вспотевшее лицо. — Вы бы поосторожней, товарищ доктор, а то в глазах затуманилось.

— Готово, готово, — успокоил Кузьмич. — Гляди, с корнем выскочил.