Календарные дни - [12]

Грянули два выстрела с мгновенным интервалом. И, нарушая всяческий запрет, все кинулись в круг событий — в убойный раскол, где метался волк, в которого палили, спохватившись, Третий, Четвертый и я. Волк щерился в догадках своих и метался по поляне.

«Февральские начальные и самые сильные соки вздули изнутри жилы сосен, запятнанных нежной берестой берез, дурного багульника. Дневные струи рванули на солнечную приманку, на обманчивое тепло, напрягая древесную плоть до кончиков ветвей, но не выплескивались — едва видимые почки сдерживали их, принимая на себя горячие и робкие удары ожившего тока, а мне больно и горько — конец скоро. Но больше всего жаль не новую весну — кормовых угодий, владений моих: сытого и ароматного скотомогильника, полей со стогами прелого сена, где всегда легко было зайца скрутить, выгона деревенского, поставлявшего нежных щенят к праздникам. Добрались и до угодий. Вон окружили стаей. Выцеливает в кожаной куртке — лоб шрамом рассечен, видно, прижали ночью в подъезде да до конца голову не размозжили. Унты на нем из собаки — друга закадычного не пожалел, кожа козла и мех овечий невкусный, но теплый, согревает — тварь ненасытная, до моих земель дотянулся, с волчицей моей спать будет, маленьких, когда родятся, сдаст на премию, двуногий, я знаю, что шея твоя мягка, но уж не свести счеты. А этот плешивый и толстый уже прискакал откуда-то — все сбоку норовит, верно, как в обычной своей жизни, все украдкой пытает гибкость мою — а потом вцепится мертвой хваткой в горло и начнет орать, что его добыча, что он завалил меня, — гнусь человеческая, во время гона убивают, а я — жить хочу, детенышей жулькать, скотину колхозную резать, падаль жрать и сблевывать в теплое гнездо, голодать в дни зимнего поста. Три пули всадил в меня плешивый, похожий на ободранного барсука, которого я задавил в прошлом желтом лесу, когда листья отдыхали и шаг выдавали, — пахуч и сладок был барсук. Шуба моя тяжелая, мокрая — кровь не держит, изрешечена. У-у-уууу! У-у-у! Уууу… Все… Здравствуй, самая глубокая нора…».

И наступила полная тишина и согласие в мире. Мы освежевали зверя, дивясь его необыкновенным размерам. Расходы на охоту частью премия покроет — и это стало приходить на ум. Прибежал Симон и мясо захватил для лайки своей, а мужичьим псам потроха натрусил.

Гагаров постанывал, пыхтел, но когда мужики-шумовики засобирались и ушли, признался о волчице прибитой, а главное — совета спрашивал: делить или не половинить добычу — его волчицу.

— Какое делить? — успокоил егерь. — Убили-то вы. А кто капкан ставил, разрешения не спрашивали у меня, самодеятельность развели.

— Эти мужики охоту испортили, — вспомнил раздраженный Шестой. — Пристали на номере, не знал, как отвязаться.

Ему не поверили, но смолчали. Зато с песнями сбегали за волчицей и капкан конфисковали попутно.

Коллективная охота, прошедшая не по ритуалу, закончилась. Мы вернулись старыми следами к вездеходу, жуя на ходу тминный хлеб с салом, и тотчас решили отбыть, а не путаться у егеря в хате. Салтыков мотор оживлял, пока мы шкуры через заднюю стенку втискивали. Гагаров сунулся в салон и очень медленно и недоуменно отпрянул, как от запаха дурного, головой потряс, будто осой укушенный. Он мигом переворотил все вещи и чехлы. Мы понять ничего не могли, но чувство непоправимого поразило всех одинаково — мы томились в ожидании приговора.

— Карабин исчез! — взвизгнул Гагаров. — Никого не обвиняю, но оружия нет!

Началось, Мы только-только со шкурами управились, расслабились — и новость! Липкое чувство подозреваемости опутало всех. У меня по таким случаям ноги и руки делаются тотчас тонкими-претонкими, беспомощными, точно у расслабленного жука на водах застойных. Но когда тела почти не осталось, другое вылезло — обида и злость за подозрения. Мы молча съели коллективную оплеуху. А у меня рука сразу к ножу номерному потянулась. Маковкин прыгнул между нами и стал заговаривать, потому что я, как потом сказали, стал белым, как мелом извозюканный ствол апрельской яблони. Меня слеза прошила, хотя не плакал, и кто-то невидимый и тяжелый крепко сдавил горло и душил.

— Ты почему не выстрелил, когда волк на тебя вышел, мы видели! — пытал Гагаров, наваливаясь на чистый лесной простор тушей, свет белый застив.

Прямо не обвинял, но разжевывал, что на номере меня в те минуты не было.

Ситуация облавная изменилась, и очередь была за человеком.

— Стоял, где поставили, — наконец выдавил я. — Шагу не сделал в сторону, и мне хочется ударить тебя по курносому лицу.

Пока я выговаривал все это перед строем, Третий утрамбовывал носком сапога снег, точно вертоград этот его не касался. Иногда он с усилием заставлял себя прислушаться к нашим словам, и было видно, каких это стоило трудов, но тотчас же выражение скуки набегало на его лицо и он отворачивался, а если я не ослышался, он даже напевал что-то патетическое себе под нос, упитанную шею его подпирал воротник, и она подрагивала.

— Спорами и жестами не поможешь, — миролюбиво заметил Пятый, тоже бывший на подозрении. — Давайте поищем следы, не исключено, что прихватили прохожие.