Каленая соль - [2]
Старику не внимали, обходили краем, сторожко поднимались на высокое крыльцо хором.
Подъехавший Алябьев мешковато сполз с коня, прислушался к стариковскому бормотанию, усмехнулся в густую бороду. Потом неторопко прошествовал мимо расступившихся стрельцов в светлицу.
Сняв с головы мисюрку, а за ней шерстяной подшлемник, он размашисто перекрестился на киот с погасшей лампадкой, опустился на лавку у слюдяного оконца и только после этого взглянул на балахонского воеводу Голенищева. Тот развалисто сидел за неприбранным грязным столом, серое одутловатое лицо было потным, волосы слиплись, висели спутанной куделью. Густо несло винным перегаром. Встретившись глазами с Алябьевым, он хотел что-то сказать, но тут, словно треснув, замолчал последний колокол на церкви.
Кончилася твоя обедня, Степан, спокойно произнес Алябьев. – В Нижний-то добром звали тебя, не захотел пожаловати. Мы уж сами к тебе, не обессудь. Вот и узрели, каково править.
Пропади все пропадом, – вяло тряхнул тяжелой головой Голинищев.
– Узрели – худо у тебя, – словно не услышав его, продолжал Алябьев. – Без почета нас встретил, без пальбы. Где ж твой пушечный наряд? Где ров-то перед острогом?
– Наряд? – смурным взглядом посмотрел балахонский воевода. – Ужели у меня наряд? Старые пушчонки, а к ним и зелья-то нет.
– А ров?
– Какой ров, прости господи! – заперебирал пухлой рукой схватцы-застежки на мятом кафтане Голенищев. – Небось ведаешь сам, что на низах, на болоте стоим. Все ямы водой всклень заливает. Застыла вода, и заместо рва – гладь.
– Пошто же войной на нас пошел, раз кругом поруха у тебя?
Голенищев потянулся к ковшу, судорожно отхлебнул из него. Пот катился мутными градинами по лицу.
– Пью, а не пьянею, – то ли подивился сам себе, то ли подосадовал балахонский воевода. – Всюду смута, даже челядь от рук отбилась. Вот вы Шуйскому, а мы Дмитрию крест целовали. Ано веры ни у вас, ни у нас нет. Все едино – смута. Тяжко душе-то…
– Оно и не диво, – гнул свое Алябьев.
– Поспешил Тимоха, – впадая в хмельную сонливость, скрежетнул зубами Голенищев. – А то бы по-иному дело стало. Поспешил, первым хотел славу добыть. Нет бы обождал дни два… Понеже бы он с одного боку, а князь Вяземский с другого навалилися… Поди, князь-то днесь уж к Нижнему подходит.
– Брешешь! – резко оборвал воеводу Алябьев и поднялся с лавки.
Голенищев хрипло, с издевкой засмеялся.
Шумно протопали по сеням, распахнулась дверь. Алябьев подслеповато взглянул на вошедшего, не разглядел в скудном свете.
– Кто таков?
– Али не признал, Андрей Семенович? Ждан я, Болтин.
Молодой рослый ратник, лихо примяв меховую шапчонку на пышных волосах, с простодушно молодцеватым видом шагнул к воеводе. Алябьев сразу вспомнил, как тот горячил коня, вырываясь из рядов в погоне, – петушист, неосторожен дворянчик, того гляди – голову сломит.
– С какой вестью?
– Казанские люди с нашими сцепилися. Беды бы не вышло.
У самой двери Алябьев обернулся к Голенищеву, сказал сурово:
– В Нижний готовься, на правеж за измену твою государю.
На крыльце наказал стрельцам:
– Стеречь пуще глазу!
3
В дальнем конце посада, куда поскакал Алябьев с Болтиным, перед скопищем избенок, покрытых соломой да лубьем, тесно сомкнулся десяток мужиков с копьями. Чуть впереди них дюжий круглолицый детина без шапки, в распахнутом нагольном тулупе выставил перед собой рогатину. Обочь него твердо, будто врос в землю, стоял русобородый коренастый ратник с пронзительными бесстрашными глазами, держа на весу боевой топор.
– Не замай! – баском кричал встрепанный детина теснившему его вертким конем Микулину.
Стрелецкий голова явно потешался над неуклюжим по-медвежьи юнцом, словно затеял с ним игру, которую, изловчившись, мог закончить молниеносным ударом сабли. Позади него, привставая на стременах, вытягивали головы улыбающиеся стрельцы.
– Уж я тебя угощу, – обещал Микулин детине. – Погоди, угощу, прыткий!.. Помаши, помаши орясиной-то. Сведаешь, каково вступаться за изменников.
– Неужели их воевати? – уверенно вышел вперед, отстраняя плечом детину, ратник с топором. – Их?! – Он кивнул на избенки, из-за которых высовывались испуганные лица баб и ребятишек. – Побойся бога, удалец, да норов безумный укроти. Кого зорить вздумал?
Взгляд встретился со взглядом, как сталь ударилась о сталь. Микулин отвел глаза. Не раз ему приходилось лицом к лицу встречаться с супротивником: и в астраханских прокаленных степях, и под Царицыном, и под Казанью, где он под началом воеводы Шереметева недрогнувшей саблей утихомиривал смутьянов. Всякий, кто осмеливался перечить ему, разрубленным падал под хряским, с оттяжкой нанесенным ударом.
Рука уже напряглась для замаха, но сперва захотелось все же чем-то унизить жертву. Он сызнова тяжелым взглядом вперился в ратника и сызнова словно ударился о неустрашимый ответный взгляд.
– С переметчиками заедино, – зарычал, брызгая слюной, разъяренный Микулин. – С ворами! По Ивашке Болотникову заскучал, пес!..
Но вместо того чтобы взмахнуть саблей, бешено развернул коня.
– А ну запаливай солому, ребята! Поджигай воровское гнездо да зараз и оных таракашек поджарим.
Алябьев с Болтиным подоспели в самую пору, когда уже задымились труты. Нижегородский воевода властным жестом остановил поджигателей и, утишающе посмотрев на Микулина, подъехал к мужикам. Те торопливо поснимали шапки.
Долголетняя смута царствует на Москве: ляхи, черкасы, изменники-бояре, смутьяны и самозванцы разоряют русскую землю, а в Нижнем Новгороде собирает ополчение посадский человек Кузьма Минич…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.