«Калахари»: курсы машинописи для мужчин - [17]

Мма Рамотсве опустила глаза, думая об этом бедном человеке с согнутой спиной.

— Мне очень его жаль, — сказала она. — Жаль этого беднягу. Вокруг происходит столько печальных вещей, а мы ничего о них не слышим. Бог посылает Африке много горестей.

— Да, — согласился мистер Молефело, — вы правы, мма. Мир иногда бывает к нам очень жесток.

Некоторое время они шли молча, думая о том, что сказала мма Рамотсве. Потом мистер Молефело продолжил:

— Теперь я должен рассказать, что со мной случилось совсем недавно, пару месяцев назад. Рассказать не просто так, а чтобы вы поняли, почему я обратился к вам.

Я приехал на ферму с женой и двумя сыновьями. Они крепкие ребята — один вот такого роста, а другой вот такого. — Он показал рукой какого. (Никогда не надо это делать обращенной вниз ладонью, не то человек перестанет расти.) — Мы хотели провести там неделю, но на вторую ночь произошло событие, которое изменило мою жизнь. Несколько человек пересекли границу и явились на ферму. Они прискакали ночью на лошадях. Похитители страусов.

Мма Рамотсве остановилась и удивленно посмотрела на мистера Молефело.

— Неужели есть похитители страусов? Они воруют страусов?

Мистер Молефело кивнул.

— Это очень опасные люди. Они приходят ночью с ружьями и угоняют наших страусов в Намибию. Намибийцы утверждают, что стараются их поймать, но у них не хватает полицейских. И так все время. Они говорят, что разыскивают их, но как найти людей, живущих в буше, в лагерях? Они как призраки. Приходят и уходят ночью, и найти их труднее, чем призраков. У них нет ни имен, ни фамилий, ничего. Как у леопардов.

Я спал в доме, когда они пришли. Я чутко сплю, и услышал шум у загона для страусов. Я встал с кровати, чтобы посмотреть, не подкрался ли к страусам дикий зверь — лев или гиена. Я взял фонарь и винтовку и пошел по дороге, ведущей от дома к загону. Включать фонарь мне не понадобилось — светила полная луна, и от нее на земле лежали тени.

Недалеко от загона кто-то нанес мне удар, и я упал на землю. Я выронил винтовку и фонарь и рухнул лицом в песок. Я помню, как вдохнул пыль и закашлялся, и тут же получил удар в бок, жестокий удар, и какой-то человек поднял мою голову за волосы и посмотрел мне в лицо. В руках у него была винтовка — не моя, — он приложил ее дуло к моей голове и что-то сказал. Я не понял его, потому что он говорил не на сетсвана. Наверное, это был гереро или какой-нибудь другой язык, на котором там говорят. Может, даже африкаанс, на нем говорят многие, не только буры.

Я подумал, что сейчас умру, и вспомнил о сыновьях. Я подумал о том, что с ними будет, когда они останутся без отца. Потом я вспомнил о своем отце, как мы шли с ним по бушу — как теперь идем мы с вами, мма, — и говорили о скоте. И я подумал, что хотел бы так же идти со своими сыновьями, но я всегда был слишком занят, а теперь слишком поздно. Это были странные мысли. Я думал не о себе, а о других людях.

Мма Рамотсве наклонилась, чтобы подобрать с земли интересную палочку.

— Я вас понимаю, — сказала она, разглядывая палочку. — Наверняка, я думала бы о том же.

Но так ли это? Она никогда не оказывалась в подобном положении, никогда не испытывала смертельной опасности и не знает, что пришло бы ей в голову. Ей нравилось думать, что она вспомнит о своем отце, Обэде Рамотсве, великом человеке; но, возможно, при таком повороте событий ее ум повел бы себя совсем иначе, и она бы стала думать о ничтожных вещах, вроде счетов за электричество. Было бы печально покинуть этот мир на подобной ноте, беспокоясь об Электрокорпорации Ботсваны. Наверняка Электрокорпорация Ботсваны никогда о ней не вспомнит.

— Этот человек был очень груб. Он отпустил мою голову, а потом заставил меня сесть, по-прежнему целясь мне в голову, и позвал друзей. Они выехали из тени на лошадях и встали вокруг меня, а их лошади дышали мне в лицо. Они переговаривались между собой, и я понял, что они обсуждают, убивать меня или нет. Я уверен, что они говорили об этом, хотя не понимал их языка.

Потом я увидел свет и услышал крики на сетсвана. Один из моих людей проснулся и звал других. Услышав это, человек, который меня держал, ударил меня по голове прикладом и побежал к дереву, где была привязана его лошадь. Крики моих людей становились все громче, затарахтел мотор грузовика. Один из тех, кто стоял вокруг меня, крикнул что-то другим, и они ускакали. Я лежал один, чувствуя, как по лицу течет кровь. С тех пор у меня остался шрам — вот он, между ухом и щекой, — как напоминание о том, что случилось.

— Вам очень повезло, — сказала мма Рамотсве, — они вполне могли вас пристрелить. Если бы вы сейчас не разговаривали со мной, я подумала бы, что эта история закончилась совсем иначе.

Мистер Молефело улыбнулся.

— Я тоже так думал. Но ошибся. И смог вернуться назад, к жене и сыновьям. Они заплакали, увидев кровь, текущую по лицу их отца. И я заплакал тоже и дрожал всем телом, как собака, которую швырнули в воду. Таким я оставался целый день. Мне было очень стыдно. Мужчина не должен так себя вести. Но я был словно испуганный мальчишка.

Мы вернулись в Лобаце, и я пошел к доктору, который умеет латать лица. Он сделал мне несколько уколов и зашил рану. Потом я вернулся к работе и постарался забыть о том, что было. Но я не мог, мма. Я продолжал думать о том, что это значит для моей жизни. Я знаю, это может показаться странным, но после этого я начал думать обо всем, что я сделал. Постарался оценить свою жизнь. И захотел привести ее в порядок, чтобы в следующий раз — которого, надеюсь, не будет, — в следующий раз, встретив смерть, я смог бы думать: я привел свою жизнь в порядок.