Как жизнь, Семен? - [6]

— Кто за вас станок чистить будет?

— Я от сменщицы такой приняла, — простецки ответила бабушка Анна.

Тут он и пошел. Сколько вам говорить, что половина браку от грязи! И почему нарушаете установленный порядок, дескать, выговора вам не хватает?!

Ни за что ни про что испортил бабушке Анне настроение и скрылся в своей конторке.

Минут через двадцать появился снова. Посмотрел, как бабушка Анна ловко работает, виновато кашлянул.

— Не обращайте, — говорит, — внимания на мои давешние слова. Погорячился я и, видно, напрасно.

Бабушке Анне промолчать бы — хватит и того, что он осторожно извинился перед ней, а она ему:

— Да как же не обращать-то, родимый мой! Ты же меня при всех облаял!

На этот раз Алексей Иванович уже не шагом, а почти бегом в свою конторку. Сел и написал приказ: за плохое содержание оборудования поставить бабушке Анне на вид.

Все читают, сочувствуют, а бабушка Анна только руками разводит.

Вот тебе и дядя Леша! Никак не ожидаешь, какую он штуку выкинет.

— До свиданья, дядя Леша!

— Путь счастливый!

Но едва я успел повернуться — в дверях сам Толька, волочет за собой санки. Ясно, что катался с горы: все пальто вывозил в снегу. Толька самый толстый в нашем классе. Ребята смеются над ним, но он не обижается: привык. Говорит, что сам не знает почему, а каждую неделю прибавляет в весе. Раз мы взвешивались с ним в бане. За неделю он прибавил полкилограмма. Ему все советуют заниматься гимнастикой и кататься на лыжах. Но вместо лыж он катается на санках.

— Ты ко мне, значит? — отдышавшись, спросил Толька. — Это хорошо, что зашел. Поговорить надо.

Я поинтересовался, о чем он хочет говорить со мной, тем более, что днем вместе в школе были.

— Пойдем провожу, там узнаешь.

Мы вышли на улицу. Было уже совсем темно. Только у трамвайной остановки на большом доме играла огнями пожарная реклама: «Уходя, гаси свет» — и на фабричной трубе тускло светилась лампочка.

Вечерами здесь все затихает. Кончается в клубе последний сеанс, засыпают крепким сном рабочие, пришедшие со смены. Расцвеченными кубиками выглядят разбросанные в беспорядке дома.

— У тебя родственники есть? — спросил Толька.

Он прекрасно знал, что у меня, кроме двух сестер, других родственников нет, спрашивал просто так.

— Раз никого нет, тебе надо проситься в детский дом. Все так говорят. А то избалуешься, в тюрьму попадешь. И Таньку отдайте. Больше вам никак нельзя, потому что вы теперь круглые сироты. Если бы отец был, тогда туда-сюда. И мачехи хорошие бывают. Совсем не ругаются. Женился бы на другой… В детский дом я к тебе буду заходить, — пообещал он. — Каждый день.

— Тебя, Толька, не пустят, не полагается.

— Тогда ты ко мне будешь приходить.

— Меня тоже не пустят.

Толька замолчал растерянно.

— Сбежишь, — неуверенно предположил он.

— Может, сбегу.

— Жаль, не война сейчас, — опять начал он. — Кабы война, в армию можно… сыном полка. Я бы и то пошел. Читал книгу про сына полка? И обут, и одет, и сахаром кормят. Совсем неплохо.

Войны нет. Нет и папы. Он пришел в самом конце войны, после ранения. Сначала все лежал с перерывами в госпитале, потом решился на сложную операцию и умер. Таня тогда только родилась, мама говорила, что папа ее и не видел.

— Школу закончишь, пойдешь на фабрику, — успокоил Толька. — Рабочие требуются… Хочешь, и я с тобой вместе пойду?

Мы долго еще с ним говорили в том же духе. Наговорившись досыта, стали прощаться…

— Приходи к нам чаще, — сказал Толька. — Папа о тебе все спрашивает. Боится, что ты теперь обязательно избалуешься.

Мне показалось, что и Толька этого же боится, хотя и не представляет, как я вдруг избалуюсь.

Когда я вернулся домой, там еще не спали. За столом сидели Вера, бабушка Анна и дядя Ваня Филосопов. На блюдечке перед дядей Ваней лежала гора окурков. Вера тискала ладошками виски; волосы у нее развились, но она не замечала. Она была красивая и странно напоминала кого-то знакомого, очень близкого. Я перевел взгляд на стену и вздрогнул. Там висела мамина увеличенная карточка. Помню, мы еще говорили, что на карточке мама вышла моложе и почти не похожей на себя. А она тогда засмеялась и сказала, что фотограф нарочно сделал ее красивой. Вера сейчас мне показалась мамой, какой она была на карточке, и от этого стало и хорошо, и больно.

— Как же я их отдам… Что вы! — тихо говорила Вера. — Как-нибудь проживем…

Увидев меня, она замялась и покраснела. Я понял, что и они тоже обсуждают, как нам жить дальше. Видно, уж так заведено, чтобы все заботились о сиротах. Знала бы мама… Она все сокрушалась: «Пропадете вы без меня!» И захочешь пропасть — ничего не получится: не дадут.

Дядя Ваня долго откашливался, хотел что-то сказать и робел…

— Я извиняюсь, — выговорил наконец он. — Хорошая женщина была Катерина, жить бы да жить. А судьба вон как распорядилась…

— Все там будем, — вздохнула бабушка Анна.

Дядя Ваня придавил к блюдечку папиросу, проследил за синей струйкой дыма, сказал убежденно:

— Техникум надо кончать, Вера Анатольевна. На фабрику успеешь прийти. Да и у станка оно… сами понимаете…

Он так и не досказал, что понимает Вера. Протер измятым носовым платком единственное стекло в очках и запоздало добавил: