Как я отыскал Ливингстона - [168]

Раздраженные неудачею мы выступили немного позднее полудня к Маниаре, где были гостеприимно встречены моим другом, приславшим сказать мне, что его белому брату не следует останавливаться в лесу, но должно идти в деревню. Мы получили от него в подарок мед и съестные припасы, бывшие для нас весьма кстати. Здесь мы видим пример того дружеского расположения к нам старшин центральной Африки, не успевших еще испортиться под влиянием арабов, которое Ливингстон встретил между Бобизами и Ба-Улунгу. Все старшины, начиная от Имреры в Уковенди и до Унианиембэ приняли меня так же дружески, как и Маманиари.

14-го мы прибыли в Угунду, и вскоре после того, как мы с удобством расположились в хижине, отданной в наше распоряжение старшиною, явились Фераджи и Шоуперей, ведя с собою Сармена и Уледи Манва Серу, двух солдат, которые, как читатель помнит, были посланы мною в Занзибар, чтобы отнести письма и принесть лекарства для Шау, а кого мог иметь Сармен под своим надзором, как не дезертира Гамдаду, убежавшего в Маниару, когда мы отправлялись в Уджиджи? Этот негодяй остался как видно в Киганду и сказал старшине и лекарю деревни, что белый человек послал его взять назад материи, оставленные на излечение Набрук Салема. Простодушный старшина, поверивши ему на слово, приказал выдать ему требуемое им, Это и было причиной смерти как этого больного, так и оставленного мной в Унианиембэ.

По прибытии Сармена из Занзибара в Унианиембэ, около 50-ти дней спустя после того, как экспедиция отправилась к Уджиджи, он узнал, что белый человек (Шау) умер и что некто Гамдала, нанявшийся ко мне в вожатые, вскоре потом вернувшийся назад, находился в Унианиембэ. Он оставил его безнаказанным до прибытия Фераджи с товарищем, когда они разом напали в его малаш и схватили его. С усердием, которым Сармен всегда служил мне, он достал вилы и завязал голову беглеца между рогами вил, закрепивши их поперечной палкой так, что Гамдала не имел никакой возможности убежать с так ловко пригнанной помехой.

В течение моего отсутствия из Унианиембэ, здесь собралось не менее семи пакетов с письмами и газетами из Занзибара. Они были вручены в различное время хозяевам каравана, которые добросовестно доставили их в мою тембу, как обещали консулу. В числе их был пакет на мое имя от доктора Кирка с двумя или тремя письмами к доктору Ливингстону, которому я, разумеется, тотчас же и передал их, изъявив ему радость, что он не совершенно забыт своими друзьями. В том же пакете было письмо ко мне от доктора Бирка, просившего меня позаботиться о багаже Ливингстона и сделать все возможное чтобы доставить ему его; письмо было помечено 25 сентября 1871 года, т.е. пятью днями позднее моего выступления из Унианиембэ на свое почти безнадежное предприятие. В нем заключалось также несколько нелепых советов идти по невозможной дороге на озеро Укереве, но тон письма был добродушный и задушевный.

— Ну, доктор, сказал я Ливингстону, английский консул просит меня сделать все возможное для доставки вам вашего багажа. Жаль, что я не получил этого позволения раньше, потому что тогда я воспользовался бы им; но за неимением этих инструкций, я сделал все, что мог, везя вас самих к вашему багажу. Гора не могла подойти к Магомету, и сам Магомет принужден был подойти к горе.

Но доктор Ливингстон слишком погрузился в свои письма, написанные уже год тому назад.

Из Нью-Йорка я получил и хорошие и дурные вести, но хорошие следовали после дурных и совершенно изгладили неприятное чувство, которое возбудили бы одни дурные. Газеты же числом до ста из Нью-Йорка, Бостона и Лондона были полны самых удивительных новостей. Парижская коммуна восстала против национального собрания, Тюльери, Лувр и древняя Lutetia Parsiorum были зажжены Сент-Антуанскими рабочими! французские войска избивали мужчин, женщин и детей; самый страшный вандализм и безумная мстительность свирепствовали в прекраснейшем городе в мире. Злодейские солдаты влекли прекрасных женщин, превратившихся в демонов, по улицам Парижа на всеобщий позор и безжалостную смерть; детей в самом нежном возрасте повергали наземь и закалывали штыками. Мужчин, невинных или виновных, расстреливали, резали, рубили, кололи — целый город был предан всей ярости освирепевшей, безнравственной и бесчеловечной армии! О Франция, о французы! Подобные ужасы неизвестны даже в сердце варварской центральной Африки. Мы бросили газеты на пол и чтобы утешить свою возмущенную душу взглянули на комическую сторону нашего мира, как она изображена на невинных страницах «Понча». Милый, добродушный, нежный Понч! да снизойдет на тебя благословение путешественника! Шутки твои были лекарством; твоя невинная сатира вызывала истерический смех.

У дверей наших толпились любопытные туземцы, с неописанным удивлением глазевшие на огромные листы. Я слышал, что они часто повторяли — «Хабари Кисунгу» — новости белого человека, и слышал, как они рассуждали о таком громадном количестве новостей и высказывали мнение, что «Васунгу» был «мбиаг сана» и весьма «мкали», что означало, что белый очень лукав и ловок; впрочем, первое из этих названий часто служит выражением высочайшего удивления. На четвертый день после выступления из Угунды, или 18-го февраля, и на 53-й после выступления из Уджиджи, мы вступили с развевающимися флагами при ружейной стрельбе в долину Квигары, и когда мы с доктором вошли в мою старую стоянку, то я формально поздравил его с прибытием в Унианиембэ и в мой дом. С тех пор, как я покинул арабов, больной и почти утомленный жизнью, но, тем не менее, полный надежды на счастливое окончание моей миссии, прошло 131 день — полные уже известными читателю превратностями судьбы — в течение которых я прошел более 1,200 миль. Миф, за которым я гнался через пустыню, оказался фактом, и никогда этот факт не казался более очевидным как в ту минуту, когда живой человек ходил со мною по моей старой комнате, и я сказал ему: «доктор, мы, наконец, дома».