Как весть о том… - [6]
Шрифт
Интервал
И красоту, и зрелый плод дарить,
И верить – даже на краю могилы!
Но подтверждает снег, что нет пути,
И ты не в силах поле перейти.
Магистраль
Железный мост. Железный поезд.
Судьба в заклёпках и пролётах.
Лети, ничуть не беспокоясь
О на ходу сводимых счётах!
Железный век. Стальные двери
С глазком, цепочкой и задвижкой.
Закрой – и станешь меньше верить,
Себе – во сне и то не слишком.
Железный стих. Машинописный.
Чернил не достаёт февраль.
Сквозные, а скрежещут числа!
Иных не емлет Магистраль.
«Не стой, дружок, на паперти…»
Не стой, дружок, на паперти,
Душе не всё равно.
Уж плоть, не хлеб на скатерти;
Кровь в чаше, не вино.
Песочком лёд ступенчатый
Посыпан у дверей,
И мальчик покалеченный
Глядит, как иерей
Справляет службу верную,
О милости моля…
И ждёт зарю вечернюю
Плачевная земля.
«Пространством усмирённый снег…»
Пространством усмирённый снег
Дремотной ранью.
Чтоб я, усталый раб, прибег
К его молчанью.
Кусты – подобья пирамид
В пустыне поля.
Там ветка мумиею спит,
С живыми споря.
Как будто жизнь ушла во сны,
Слегла в сугробы —
И нет ни писем, ни весны,
Ни слёз, ни злобы…
Владимир Набатов «Начало зимы». Масло, холст, 40 х 50, 2013.
Полина Никитина «Зимняя поляна». ДВП, масло, 37 х 60, 1998.
«Бумага как поле бела…»
Бумага как поле бела.
Но в поле зависит от снега
Таимая мера тепла,
Хранимое чувство побега.
Бумажные зимы страшней.
Они и весною не тают,
Открытость словесных корней
Одним безразличьем питают.
Уж лучше измена и боль!
Живое до боли мгновенье,
Чтоб слов напряжённая роль
Корнями вросла в откровенье.
«Казалось, уже ни за что и…»
Казалось, уже ни за что и
Не стронуть громаду, а вот —
Подмыты пласты и устои,
И толщь ледяная плывёт.
Ломая края, середины
Оковную мощь сотряся,
Подобьем судьбы или льдины? —
Она распадается. Вся.
Свидетель безумья такого,
Поймёшь ли, что ты не во сне,
И лучше томиться в оковах,
Чем грезить и петь о весне.
Но ворон как мельник смеётся!
Чернеют круги на воде.
И полною грудью поётся,
Уж как никогда и нигде.
«Глухие пятна трав за домом…»
Глухие пятна трав за домом,
Грязца коричневая луж.
Тепло, но в веянье медовом
Дрожит душистый венчик стуж.
И одуванчик на пригорке
Не тает в солнечном огне:
Подуй на колкие иголки —
Пройдёт позёмка по стерне.
Ах, наше северное лето, —
Короткое, как жизнь сама!
Вот пух мелькает, будто это
Всё кружит, всё сквозит зима.
Акросонет
Нехотя волны, одна за одной,
Аспидный камень у берега моют.
День. За туманной стоит пеленой
Ельник, объятый разлапистой тьмою.
Пасмурный край. Под печальной сосной
Абрис оградки… С молитвой немою
Плёлся тут странник с порожней сумою,
Обомшевая всегдашней виной.
Родина, воля твоя – в овсюгах,
Кто тебя выдумал странной такою?
Оскудевает туман над рекою —
Возится вечность в крутых берегах.
Облачно небо, как будто в снегах,
Йодистый воздух пропитан тоскою.
«Лирика становится цинична…»
Лирика становится цинична,
Если всё в ней лишь предмет всего,
Если звук души и нота птичья —
Только знак бессилья твоего.
Где цари, что цензорами слыли,
Где пророки, что глаголом жгли?
Не достать одних из-под земли,
До смерти других позалюбили.
И в душе, блуждающей в дыму,
И в стране, где пошлое в почёте,
Лирика бывает на излёте
И почти не слышной никому.
Но бывает!.. Птица в светлой роще
Так звенит иль речка меж камней —
Чем безвестней, тем родней и проще;
Чем родней, тем тише и грустней.
«Темнело. С воли дул холодный ветер…»
Темнело. С воли дул холодный ветер.
И было так, как будто не приветил
Меня мой друг. И ветер выл в груди:
Любви и справедливости не жди
Ни от кого, такого нет закона!
И я уснул. И видел блеск затона
И чей-то взгляд. И бриз береговой
Смирялся, будто лист перед травой.
Шептали камыши, где рощи дремлют:
Не верь себе, пока не ляжешь в землю.
«В захолустье, где вечность сурова…»
Памяти поэта Константина Васильева
В захолустье, где вечность сурова:
Кто услышит? дыши, не дыши —
Вдруг сорвётся, как яблоко, слово,
Жизни тяжесть снимая с души.
Ах, какая великая зрелость —
В Спасов день умереть на земле!
Где лишь словом крещёному – пелось,
Сладко пелось в бесчувственной мгле.
Убогие
Есть коляски и трости у нас,
Но… дворовые! чуждой мы повести,
Что чинуша строчит, не чинясь
Наживаться на муках и горести.
Не сожжёт этот Моголь – солжёт
Или вычеркнет: делать им нечего!
Лист слетит на дорогу, тяжёл,
Место казни нигде не отмечено.
«На огонь мы открыто глядим…»
На огонь мы открыто глядим.
Так ли будем на вечности дым?
Тлеет долго в потёмках зола,
Будто света порог перешла,
И мерцает не свет, а тепло.
Наконец, и до сердца дошло.
Дальний берег похож на провал.
Я ведь жизнью тебя называл.
«Пора уж к веку золотому…»
Пора уж к веку золотому
Припасть натруженной пчелой
И слов горчащую истому
Сбирать для фразы ключевой.
И сквозь черты чертополоха,
Бурьяна буйство, мощь хвощей
Приметить, что не всё так плохо
В природной прихоти вещей.
Что, разгоняя кровь по жилам
Юнцам и даже старожилам,
Немеет мир пред глубиной,
Лишённой твёрдого значенья,
Но полной тихого свеченья,
Неясной прелести земной.
А в небе клин и лист кленовый —
Приметы осени, где новый
Короткий век дарован мне.
И я в тоске провинциальной
С какой-то нежностью печальной
Гляжу на летний куст в огне:
Он подражает купине.
«Ещё не остыли трава и дорога…»
Ещё не остыли трава и дорога —