Как вам живется в Париже - [64]

Потом я узнала, что он уговорил Робина отдать ему урну с прахом Ники, убедив того, что он единственный, кто знает, где Ника хотела, чтобы прах был рассеян. Робин сказал, что не мог ему отказать.

Я так полагаю, что ещё примерно с неделю он оставался в городе. Так как в конце следующей недели я вынула из своего почтового ящика ещё один конверт. На этот раз конверт был без адреса, на нём просто было написано «Для Шоши». Это могло значить только одно — кто-то положил его в ящик сам, своими руками, без помощи почты. В толстом конверте была маленькая плоская коробочка и записка. «Шошка, — было написано на тонком листочке бумаги, — это тебе от Ники. Извини, что забыл отдать сразу. Спасибо тебе за всё. А…» Я открыла коробку. Там, в чёрных бархатных выемках, покоились серьги с зелёными камнями в форме слезинок. Те самые, в которых была Ника, когда они встретились в самолёте и потом, в тот самый, памятный вечер, в ресторане.

По крайней мере, у него хватило вкуса не написать этого страшного слова «прощай», подумала я.

И всё. Потом он исчез. И мир остался существовать дальше. Без Ники и Арсения.

Мир, но не я. Я решила сохранить в себе надежду. Вопреки всему. Вернее, во имя всего.

ххх

Девочку Ксения назвала Никой.

Париж. 2006

ГЛОТАЮЩИЙ БРИТВЫ

«Разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной».

В. В. Набоков

Русский язык коварен. Одна буква может изменить не просто смысл, но смысл жизни. Например, в фамилии. Например, Пупкин. Измените одну согласную и в символе посредственности найдёте гения.

Ну возможно ли объяснить это своему мужу-иностранцу (на самом деле, иностранка это я, он-то живёт в своей родной стране), хоть и изучающему русский язык и человеку вполне лингвистически одарённому. Если ещё Пушкин для него что-то значит, то объяснить ему собирательный образ Пупкина, его фонетический и семантический ряд, практически невозможно.

— Мой отец вышел замуж на мою маму, когда ему было уже сорок лет, — заявил он мне недавно.

— Надеюсь, он всё ещё был девушкой, — не удержалась я.

Он насторожился, ожидая как всегда подвоха, рассмеялся на всякий случай и пошёл рыться в словарях.

Так вот, Пупкин был моей лучшей подружкой в этой, в общем, чужой мне стране (я вообще предпочитаю в качестве подружек — мужчин), и исполнял он эту функцию со всей ответственностью. То есть, когда мне нужно было поделиться всякими глупостями, неинтересными моему французскому мужу или просто поболтать на родном наречии — он был незаменим. Я, в свою очередь, выслушивала его холостяцкие похождения.

Так вот! Его фамилия была его Голгофа. Надо сказать, что и имечко у него было непростое — Лазарь. Ни больше, ни меньше. При этом похож он был на ирландца — рыжий, с голубыми глазами, богатырского роста и волевым подбородком. Природа горазда на такие шуточки, дай ей только повод.

Как же намучился он, бедняга, с этой фамилией на своей любимой родине.

— Ну вообрази себе, какая девушка захочет всерьёз построить со мной отношения? Это значит, в один прекрасный день ей придётся стать Пупкиной. Да и как я могу обречь на это любимую девушку, не сволочь же я какая-нибудь, — говорил он. — А, потом, попробуй влюбись в будущую Пупкину — это каким нужно быть извращенцем.

Я подозреваю, что это вообще было основной причиной его эмиграции. Действительно, натерпелся человек. А попробуйте устроиться на работу с такими метрическими данными. В одной организации ему так просто и сказали — нам пупкины не нужны… да ещё лазари! При этом он утверждал, что прекрасно их понимает, — ну как ещё можно реагировать на такое неприличное сочетание? Здесь, на Западе, это сочетание звучало вполне невинно и никаких ассоциаций не вызывало. Но он всё равно страдал: — Я-то знаю, что я Пупкин, — говорил он.

Я успокаивала его как могла. Привела в пример одного своего знакомого, который очень гордился своей фамилией — Кибенин, произнося её с ударением на последнем слоге. Уверял, что их дворянский род имеет прямое отношение к французской аристократии. Я предложила ему ещё более благородное звучание, сделав из неё двойную, через чёрточку — Кибенин-Материн. Лазарь хохотал, но не утешался.

— Конечно, — говорил он, — я бы мог жениться и взять фамилию жены. Но это было бы подло по отношению к моему отцу. Он бы мне этого не простил.

— Так он же умер! — прагматически удивлялась я.

— Ну и что! Он проклял бы меня оттуда!

— А дать тебе такое имечко в придачу к фамилии, да ещё в Советском Союзе! Лазарь Пупкин! Это же готовый цирковой номер! — негодовала я.

— Ну… он хотел как лучше — именем искупить фамилию.

— Да… да… это нам известно — дорога в ад выложена благими намерениями.

— Это абсолютно мой случай, — соглашался он.

Лазик был блестящим математиком, но при этом полным ослом в быту и личной жизни. Работа у него была замечательная, по специальности, высоко оплачиваемая; во Франции он вполне адаптировался, язык выучил. Но каждодневное существование давалось ему с трудом. Всё валилось у него из рук, в прямом и переносном смысле. Ходил он, как правило, в разных носках, так как сложить их в клубок после стирки было для него невыполнимой задачей. Когда я посоветовала ему покупать носки одной марки и только двух тонов — светлые и тёмные, он удивился простоте решения вопроса и был страшно уязвлён, что он, со своими математическими способностями, сам не пришёл к этому логическому выводу.