Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века - [78]

Сегодня же становится предельно зыбким само жанровое отделение взрослого от подросткового. «Калечина-Малечина» Евгении Некрасовой в нынешнем коротком списке «Большой книги» – это для подростков или взрослых? А «Дни Савелия» Григория Служителя (оттуда же)? Или фэнтезийный «Финист – Ясный Сокол» Андрея Рубанова, получивший «Нацбест» – он для кого? И для тех, и для других.

И дело не только в том, что в ситуации сужения читательской аудитории (о чем нам твердят соцопросы и что мы сами почти ощущаем кожей) современный автор пытается ее таким образом расширить, играя сразу на нескольких досках. Прагматикой всё не объяснишь.

В самом обществе водораздел между «подростковым» и «взрослым» всё более стушеван. Еще в начале нулевых Умберто Эко писал: «Окончательно утратили остроту любые конфликты поколений… Во все прошлые времена для того, чтобы выстраивалась диалектика отцов и детей, требовалось наличие такой сильной отцовской модели, для которой провокационное новаторство детей оказалось бы совершенно неприемлемым»[163].

Сегодняшние «отцы» и «дети» различимы, похоже, только по биологическому возрасту. Одеваются они фактически одинаково, и ведут себя почти одинаково, и причесываются, и… Продолжите список сами.

Еще столетие назад детская и подростковая одежда лишь повторяла взрослую, являясь ее уменьшенной копией. Сегодня – обратный процесс. Взрослые мужики с шарфами, завязанными узлом (как во времена моего детства завязывали только детям), в шапочках с помпонами; взрослые тетки с косичками… Про экспансию тинейджеровской моды уже не говорю. Покупаю себе туфли, интересуюсь у продавщицы: не выглядят ли слишком молодежно? Та, удивленно: а разве вы не хотите выглядеть моложе?

Хочу, кто же не хочет. Но одно дело – моложе, а другое – молодясь. Первое всегда приветствовалось, второе – по крайней мере, прежде – осуждалось. «Трое из бульварных лиц, которые с полвека молодятся…»

Всё смешалось. Ни «сильной отцовской модели», ни «провокационного новаторства детей». Порой даже наоборот: более провокативные «отцы» – и консервативные «дети». Пиши Иван Сергеевич свой роман сегодня, назвал бы его, возможно: «Детцы́ и о́ти».

Стареющие детцы – нынешние тридцати-сорокалетние – всё никак не могут наиграться и научиться; всё играют и учатся, пробуя то одну, то другую игру; получая то одно, то другое образование. Работа их интересует слабо; семья – еще меньше; и то и другое терпят, пытаясь увильнуть при первой же возможности, как школьники с дополнительного урока… Взрослеющие оти делают приблизительно то же самое, разве что еще более погружены в прекрасный виртуальный мир. В котором разность поколений вообще растворяется полностью.

Иногда детцы всё же жалуются на отей. Что читают мало; или много, но не то; или то, но в голове у них почему-то это не остается; и вообще, непонятно, что там у них в голове.

Пока мы, взрослые мужчины и женщины, жили свои сложные жизни, работали, переживали войны и кризисы, пока тянули свои нитки и лямки – вдруг выросло новое поколение детей, наших с вами. Им сейчас по 12, 13, 14 лет. […] Для них весь наш возлюбленный и горячекровавый ХХ век – дела прошлые, давнишние, никакого отношения не имеющие к настоящему моменту. […] Мы про них ничего не знаем. Что у них в головах?

Это пишет в своем ФБ (8 сентября 2019 г.) уже упомянутый Андрей Рубанов.

Это, конечно, не конфликт; это декларация о непонимании.

Конфликтовать, собственно, не с чем. Прочитывается желание такого конфликта, попытка его как-то выстроить по аналогии с прежними битвами отцов и детей, по тем же лекалам. Но они уже не работают, поэтому звучит эта жалоба красиво, но не убедительно. «Мы переживали войны…» Если не считать Афган, который еще мог каким-то образом, уже «на выдохе», коснуться поколения Рубанова (и моего), никаких войн нынешние детцы не переживали. Это, скорее, риторическая фигура, из серии: «А вот я в твоем возрасте…» Нет, ничего такого выдающегося мы в их возрасте не делали. У станков не стояли, в партизанские отряды не шли. Ну, худлита читали побольше – невелика, скажем, заслуга; да и тогдашние взрослые его тоже читали больше, чем нынешние.

Единственное отличие – и здесь Рубанов прав – наличие у «старших» прежнего, советского опыта. И то сказать – советскость этого опыта у тех, чьи детство-отрочество-юность пришлись на семидесятые-восьмидесятые, была довольно разжиженной. Для «сильной отцовской модели» – маловато.

Тем не менее запрос на тему конфликта поколений в современной прозе есть. Наиболее свежий пример – роман Александры Зайцевой «Девочке в шаре всё нипочем». Начал читать его «по службе», для премии «Электронная буква», а прочел на одном дыхании. Увы, несмотря на мой хвалебный отзыв, в длинный список премии роман не попал. Зато вошел в «лонги» «Книгуру» и премии Крапивина. Будем надеяться[164].

Ночью мы танцуем на крыше. Попасть туда несложно, всегда есть кто-то, кто впустит в подъезд. Схема проста и срабатывает без осечек. Сначала мы скромно стоим на крыльце, Будда жмет кнопки домофона, и на маленьком экране вспыхивают алые цифры. Дребезжит механическая трель, из динамика раздается: «Кто там?» Дальше мой выход. Голосом примерной девочки жалуюсь, что потеряла ключ. Щелкает замок, и мы проскальзываем в едкие запахи чужой парадной. Шумно набиваемся в тесный лифт, чуть приплясываем от нетерпения. Кабина ползет на последний этаж, поскуливает и дрожит…