Как только, так сразу - [8]

Грешен, ревную

А еще бы не ревновать. Набежало писателей полное отделение, да еще заведующий тоже малость сбрендил, вижу ведь, как медбратья косятся на мои бумаги, входя в кабинет. Тут такая причина, что писатель и психолог должны быть заединщики, а уж психиатру сам Господь позволил пытаться словесно и письменно понять человека. Исследуя случаи отклонения (я уж не пишу "от нормы"), вижу, что к гордыне самомнения, к сдвигу, ведет чаще всего привычка записывать свои впечатления, свои мысли. Как ни слабы, как ни общеизвестны эти впечатления, как ни коротки по-куриному эти мысли, они свои, вот в чем абзац и параграф. Самомнение растет от самовыражения, и неважно, что самовыражение обнаруживает пустоту. Это пустота гремящая, как нынешняя музыка. Но самооглушение подстрекает к наращиванию звуков, и так далее. Клиент готов. Он ходит по земле и по редакциям, пьет чай с запуганной тещей, но он... сдвинут. Продолжим исследование случаев отклонений от нормы. Естественно, что я русский врач, изучая русских больных, сравнивая их с другими, вижу, что национальное влияет на психику. Берем случай обиды. Скажи кому угодно, что живет как-то не так, разве поверит? А русский: "А считаете, что живу не так, я и буду жить не так. Не верите, что я живу честно, надо мне для вашего оправдания подворовать. Не доверяете - домыслим. Хотите еще сильнее обгадить - поможем, и кулаком не надо стучать, сами на себя что угодно наговорим, вам только и осталось, что радостно кричать: они сами признаются, что они хуже всех. Нет, мастера и подмастерья, мы лучше, оттого вы на нас злобствуете. Не считаете нас за людей - отлично, вы у своей цели, возвысились за счет унижения других. Мы милосердны и разрознены, вы грубы и сплочены, мы толпа, вы - кулак. Внушайте, что нам нужен арапник да дубинка, мы смирились. Действуйте". Есть в отделении пациент М. Кличка - Охранник. Был замечен на улице режиссером как типаж. А до этого только что отсидел, охранников ненавидел. И вот его зовут играть роль - охранника. Пошел с радостью, отснялся, выпросил у костюмеров форму насовсем. Списали, подарили. С формой не расставался. Фотографию в форме охранника повесил на стену. Так с ней и пришел в отделение, мечтает стать санитаром. Нервные клетки, ах вы, нервные клетки, гора разума, раскопанная еле-еле с одного краешка. Ссохлась та гора, спеклась, смерзлась, скипелась, не поддается технике, только ручным бригадам с киркой и ломом, идите к нам в ломовую бригаду, у нас улучшенное питание. А то есть еще актер такой, зовут Актером, кричал, кричал и докричался, теперь у нас. А что кричал? Что не хочет надевать костюм под совещание, пусть делают совещание под костюм. Теперь у нас. А у нас костюм один полосатый, нас полосатиками зовут. Все одинаковые, только биополе разное. А у актера биополе страшенное, ходит по палатам, на всех действует. Но его, актера, приспособили влиять на телевизоры, затаскали по палатам. Телевизоры у нас дрянь списанная, скорей бы под бульдозер, работают плохо. Так вот, как встанет актер возле телевизора, тот перестает полосатить, работает, показывает. Даже если самолет летит над бараками, не влияет. Стоит актер днями и вечерами у телевизора, переслушал все передачи, перевидел всех лепетунов и крикунов, на три фразы вперед угадывал, кто что скажет, каково? И такого человека числить в полосатиках? Да он умнее трех правительств вместе взятых оптом и в розницу.

Наплевать, мне здоровье дороже, поищите других фраеров

Я все-таки когда-нибудь брошу заниматься своими записками. Кому это надо, кроме меня? Но если надо мне, а я человек, то логично, что надо человеку. То есть, если кто-то считает себя человеком, то ему нужны мои записки. Продолжим. У нас давно сидит лишенный всех прав экстрасенс Джунковский. Ходит, плачет жалобно. По его мнению, его кто-то уменьшил до карлика, а остальное оставил как есть. Он кается мне, что был вампиром чужого биополя, ходил в православные церкви во время литургий, протискивался ближе к алтарю и там подзаряжался. Отнимал намоленную силу, раздувал биополе свое, как клещ. Еще он печально говорил: "Доктор, запишите: кто заводит собачку, у того не будет инфаркта. Значит ли это общее здоровье? Отнюдь, инфаркт обеспечен собачке". Итак, мы в ломовой бригаде, подступаем к горе разума. Будем ее разламывать, размалывать, размывать, сравнивать с землей. И что же будет после этого? Всеобщее поглупение? "Ты пил вчера?" - "Не помню". - "Значит, пил". - "Нет". - "А, попался, я же о вечернем киселе говорю". Это у нас юмор такой. "Тише! Идет!" - "Кто?" - "По крыше воробей". Как говорит один мой пьющий санитар: "Надо, облизательно надо давать раз в неделю организму встряску, раз в неделю не пить. Эх, как трясет". Этот санитар тоже леченый, еще совсем недавно его затрясло окончательно, когда он с похмелья открыл бутылку, сковырнул пробку, а на горлышке осталась такая прозрачная пленочка, ее незаметно. Льет - не льется. Глядит - пробка снята, опрокидывает бутылку - жидкость бутылку не покидает. Значит, земное тяготение кончилось. Допился до края, решил санитар. Давайте отойдем от горы разума и поразмыслим над названной русской болезнью - выпивкой. Тут некого винить - ни Шарлотту Корде, ни Марата, они там что-то не поделили, нас это заставили изучать, а нам не этим надо заниматься, а своей русской болезнью. Тут братики, сваливать не на кого грешны, хмельны и зело непотребны. Один у нас допился до того, что мажется солидолом, говорит, что будет сильным, как трактор, ведь трактор смазывают солидолом, это мнение он выдрал из глубин своей давно прошедшей трезвости. Но ведь и дипломаты пьют. И реставраторы. Одних краснодеревщиков сколько спилось. У меня повар был знакомый, он ночью возле кровати ящик с водкой держал, вместо воды пил. Проснется, выпотрошит одну-другую - спать. Утром рот прополощет шампанским, сплюнет - и к плите. Ведь не мы пьем - желудок. Желудок - сволочь - гадит. Ему неохота пищу перерабатывать, расщеплять, он водке рад: калорийность огромна, усваиваемость мгновенна. Ему давай и давай. Закуску, особенно русский желудок, отвергает, отторгает, игнорирует. Вот с кем надо бороться - с ленью желудка. Диктую манифест. Пиши, пьяный санитар! И не думай, что ветер называется западным, если он дует на запад. Пиши: "Мы, поднимающие голову от подушки веков и не соображающие, где мы находимся, торжественно проклинаем все причины, ведущие к выпивке, мы освобождаем все праздники от хмельной окраски, крестины и поминки, встречи и проводы, печали и радости, отвальные и причальные, закурганные, стремянные и закордонные, авансовые и зарплатные, банные и ванные (лучше быть немытым, чем пьяным), проклинаем выражение уважения чужой родни и родной родни через выпивку, обмывки диплома, аттестата, свидетельства, удостоверения, сделки, премии, гонорара, проклинаем любой возглас, подстрекающий к пьянке, типа: "А не пора ли нам пора?", проклинаем все места, располагающие к выпивке: гаражи, забегаловки, пивные, рыгаловки, стоячки, стекляшки, теплушки и вагоны, кладовки, все места, где расстилаются обрывки независимых якобы газет, на которых лежат два помидора и хлеб, а посудина ходит по кругу, лужайки, обрывы, откосы, скверы, усеянные пробками, - горем взошли они по русской земле. И тебе проклятие, колченогий стол, что не сломался под пагубной тяжестью ядовитых жидкостей, этой людской погибели, и ты, крахмальная скатерть, сволочь такая, захвати с собой все градусное питье, подними в поднебесье да на радость всему люду шибани его оттуда! Проклятье вам, винные, водочные, коньячные этикетки, вы, как лаковые проститутки, раздели и разули многие семьи, отняли у взрослых разум, а детям его даже и не дали. Какие вы названия загребли себе: "Золотое кольцо", "Русская тройка", просто "Русская", постыдились бы! "Аромат степи", "Утренняя свежесть", "Вечерний свет", верните, собаки, имена, не вам их носить. "Арарат" и "Молдова", "Букет Грузии". Вам нужны другие клички: "Мертвецкая", "Запойная", "Антирусская", "Кровь гадюки", "Бычья печень", "Бешеная желчь", "Свиная отрыжка". Проклинаем тебя, закусочная еда, вызывающая желание залить себя отравой винного пойла. Ты, килька марки "Сестры Федоровы", вы, лосось и семга, колбаса и шпроты, сыр голландский, даже мануфактуру проклинаем, ибо доходило у нас и до занюхивания рукавом, проклинаем яблоки моченые, и ты, родимая брусника, кик тебе не стыдно быть закуской, что ты разбавляешь собою и не мерзко ли тебе падать сквозь вонючую глотку в темное, отравленное, разбухшее чрево желудка? И тебя, запивка, проклинаем: минералка и молоко, квас и лимонад, и ты, зарубежная сволочуга кока-кола и тин-тоник и пепси, марш отсюда! А пиво, ты думало спрятаться за малоградусность и утоление жажды, - смерть тебе! Не спрячешь брюхо, налитое твоей вонью. Но, признаемся в финале, виноватее всего мы сами. Никто нам и рот воронку не наставляет и насильно не льет. И руки сами - отсохли бы за это! - сами тянутся за рюмкой, стаканом, бокалом, фужером, рогом, кружкой, и ноги сами в магазин бегут, и глаза наши сами по витринам рыщут. Оттого-то все в нашей голове мокрое, вином притоплено, залито, запущено, хлюпают в ней редкие мысли, рождаются и тут же захлебываются". - Записал, - говорит измученный санитар и просит спиртику. - Иначе, говорит он, - мне полный шандец.