Как только, так сразу - [13]

И что вы думаете?

Думаете, такое блестящее выступление прошло на ура? Увы и горе мне, и в нашем клубе не без завистников, хотя и очень тонких. Стали говорить, что мой доклад тянет на уровень открытия, но что открытие должно быть не целью, а потребностью, что в открытии моем, если это и открытие, не пройдено пять этапов, а этапы эти не испытаны разумом и подсознанием. Этапы же открытия суть таковы: подготовка, инкубация мысли, формирование ее, озарение и завершение. Так вот, подготовка мысли и ее завершение поверяются разумом, а инкубация и озарение подчиняются бессознательному помимо нас, и что в моем докладе того и этого было не без этого. Вот и пойми. Другой выскочил и тоже вроде бы не опровергал ценностного уровня моей работы, но тоже, подлец, говорил так, что все поняли: вот если бы он взялся за чувства, то да, а так - это пока нащупывание темы, схема тезиса. - Есть четыре момента любого явления, - говорил он, - это: притяжение, отталкивание, скручивание и совокупность. Проверим бесспорность этого положения на сообщении. Что есть чувство: отталкивание или скручивание? И то и другое идут вслед за притяжением, но где же совокупность? Словом, замотали. Да и ладно.

Сеня Ганза пришел

Тем более вся дискуссия кончилась, начались валютные дела. Этот Сеня завел игру по палатам. В одной палате объявлялось одна денежная система, бумажки рвали из газетной бумаги, в другой палате ходили деньги, нарезанные из тетрадных листков, в третьей - какие-то тряпочки, в четвертой - кружки из жести консервных банок, и тому подобное. Сеня Ганза закабалил всех. Он для начала приватизировал туалет. Правда, что есть, то есть, туалет Сеня вымыл, повесил полотенца, вставил стекла вместо фанеры, под окном посадил мальвы. Но за этот туалет стал брать изобретенными им деньгами, завел курсы обменной валюты. В этих курсах разбирался только сам Сеня. По палатам постоянно шли обмены бумажек, тряпочек, жестянок, как дети, право. Но скоро народ взвыл, когда не только за туалет, а и за другие виды услуг надо было платить Сене и его агентам, такие нашлись. Умыться без предоплаты стало нельзя. Туалет вообще стал недоступен, бегали за угол удобрять Сенины мальвы. Мудрецы из нашей курилки (курилку отстояли, пока была бесплатной) решили, что все наши беды оттого, что мы лишились единого денежного пространства. Но оказалось, что и единое юридическое пространство кончилось, нельзя стало обиженным и оскорбленным от Сени найти у кого-то правду. Всюду были его шестерки. Вербовал он их из пятой колонны, так он называл творческую интеллигенцию. Когда было надо, они устраивали Сене оппозицию, и отделению казалось, что время Сени прошло; когда было не надо, оппозиция переходила к политике поддержки Сени (Сеня за это бросал на съедение одного-двух-трех своих шестерок). Пятая колонна легко была управляема Сеней, он ее подкармливал, присваивал какие-то звания, учредил систему орденов и знаков, сам же их и делал из алюминиевых ложек. Прикармливал и буквально, ибо повар был у Сени в неоплатном долгу. Сеня внушал своей пятой колонне, что они все знают, знают и концы и начала, умеют все, и толково вводил интеллигентов в гордыню всезнайства. Сам-то Сеня отлично знал (Платона он, в отличие от Петь, почитывал), что демократия и тирания - близнецы-братья, Сеня отлично сработал на том, что превратил отделение в сплошной Гайд-парк, где каждый кричал любую глупость, дикость или что-то умное, тем самым Сеня свел к нулю действие любых высказываний. Сеню интеллигенты прекрасно обслуживали. Они ужасно сердились на глупую массу, которая не понимала своего счастья и не носила Сеню на руках, а тихо ненавидела. Темные, что с них взять. Выражаясь научно, теория в нашем отделении присвоила себе права диктата. То есть теоретически всем внушалось, что власть Сени законна и безгранична, что Сеня конституционен и непогрешим, а раз такая теория, то Сеню может снять только Господь. Вот на этом я и поймал Сеню, "Теория, - сказал я ему, - это созерцание, а не мародерство. Ты так всех замордовал своими играми, что вот тебе мой приказ: прекрати". И Сеня прекратил. Ради правды скажу, что чистота в туалете быстро улетела в разряд воспоминаний. Этот факт Сеня Ганза всегда напоминал в своих выступлениях. Мудрецы же наши говорили, что на этом Сене можно изучать все попытки закабаления России завезенными влияниями. Вспоминали Сенины экономические санкции против палат, его умение ссорить людей, и так далее. Вспоминали, как он громче всех кричал, что у него ничего нет, вызывал к себе жалость, хотя именно у него все было. "Именно такие и кричат, - говорил Намыленный, - я тоже, как только разживусь, сразу начинаю прибедняться". Сеня стих.

Пошехонский народ

Палатная моя публика была всякая, в основном пассионарная, то есть взвинченная, вспыльчивая, как порох, нервная, короче - серьезная. Поддавшись общему психозу и насмотревшись конфликтов, решили завести свои армии. Вводили свои же звания: бугор - полковник, шиш - генерал, пупок - ефрейтор. А кто вспоминал ваше превосходительство, вашескородие, кто склонялся к мысли, что хватит и нашивок. Вводили новые команды, заменители прежних. Например, команда "На караул!" звучала так: "Железяку на пузяку - гэп!" Команда "Смирно!" - так: "Кажу: не вертухайсь!" Но вскоре эти игры надоели да и стали накладны - солдаты перестали работать, а кормежки требовали как авиадиспетчеры. Очень дорог стал суверенитет. "Ще мы з глузду не зъихалы, рассуждали местные политики, - чтоб еще и забор городить да паспорта менять. Ни бетона, ни бумаги, да и в гости охота наведываться". Так и эти игры в суверенитет забылись, как забылись и денежные системы, Сенины Ганзины валютные игры, только долго еще по палатам и в коридоре валялись редко подметаемые бумажные и тряпочные ассигнации, да кое-кто, выдумав себе праздник, надевал по его случаю жестяные ордена. А была у меня палата, моя любимая, которую не могли поколебать никакие нововведения, палата пошехонцев. В ней жили просто пошехонцы, а также пошехонцы вятские, супер-пошехонцы. Как бы сладкоголосо ни выли сирены демократии и перестройки, пошехонцы жили в своем мире, отмахивались от лозунгов и программ, сидели с утра до вечера то на завалинке, то на крыльце, а зимой у печки, и перекорялись, дразнили друг друга. Причина разногласий тонула в глубине веков, стала во многом игрой, но не прекращалась. Где-то в мире изобретали велосипеды и ездили на них, выдвигали вождей и задвигали, рождали таланты и зарывали в землю, а потом выкапывали, - пошехонцы оставались пошехонцами. Шли века. Приезжал Салтыков-Щедрин и уезжал, Герцен звонил в колокол, - пошехонцам все было трава не расти, главное для них было - выяснить, кто из них дурее, кто пошехонистее. Выходили на середину испытанные бойцы-острословы с обеих сторон и начинали уязвлять друг друга: - Ну ч?, вятские, давай звоните лаптем в рогожный колокол. - Для кого звонить? Для вас? Да вы родимые пятна с мылом отмываете. - А вы не отмываете, потому что даже на мыло не зарабатываете. - А вы в Москве свою ворону не узнали. - Зато в Москве бывали, а вы Москву только со своей сосны выглядываете. - Мы на сосну не для выглядывания лазим, а чтоб вас повыше быть. - А вы толокном воду в проруби замесили, лаптем мешали. - Мы хоть толокно едим, а вы с жадности теленка с подковой съели. - А вы корову на баню объедать траву затаскиваете. - Сильные, значит. А вы впятером блоху не задавите, такие смелые. - А вы такие трезвые, что столь семеро не заработают, сколь один пропьет. - И где вас, таких умных, делают, скажите, мы еще десяток закажем. - А вас и заказывать не надо, вас можно из одного яйца десяток высидеть. - Где ты яйцо с цистерну видал? - Во сне. А проснулся - вы уже вылупились. Все словесные баталии кончались мирно, вместе ужинали. Поужинав, переходили к современности и положению в ней пошехонцев. - Живете вы, вятские, вроде в русском месте. Хоть и мелкая, а река, хоть редкий, но лес, вроде лица русские, а глядишь на вывески - все не вятские, все какие-то псевдонимные, живете в городе имени большевика пламенного, в самой Вятке не бывавшего, доброго слова о ней не сказавшего, чекистов за злодеяния воспевавшего, зад вождю лизавшего, почему ж такая неустройка? - Кабы от вашей топонимики хлеб на копейку бы подешевел, тогда бы мы подумали, - отвечали вятские пошехонцы. - Вон Северная Пальмира опять понемецки названа, и что, счастье у них? Санкт-Петербург, ну-ка, выговори с похмелья. Или Екатеринбург выговори. - Так Вятка же, Вятка, слово ласковое, знаменитое, на язык просится. На всю Россию разъехалось, в Вятке жить хочется, нельзя же, прости, Господи, в имени, да еще не в своем, комиссарском, жить. Пусть бы хоть Костриков, а то Киров, вроде как скрываетесь от кого. - С трибуны не слезал, - защищали Кирова вятские, - так трибуном и прозвали. - Кто их знать будет, этих трибунов, через сто лет, да даже и через десять? - нападали пошехонцы. - У нас и поляки были, и латыши, - гордились вятские, - все нас умуразуму учили, сами темные, дак. Чтим память сосланных, про всех книги не по разу напечатали, сколь лесу извели, очень мы всех чужих уважаем. У нас ежели кто из своих, вятских, высунется, мы его быстро за штаны стянем - не смей, не по разуму берешь, сиди тихо. А серию пламенных революционеров мы не забудем ни в жизнь. Как их, родимых, не помнить, они для нашего счастья нашей крови не жалели, они свои германии, америки ради нашего просвещения бросили, мы-то ведь, вятские, беспутные были, Европу хлебом кормили да зарплату золотом выдавали, а комиссары, хоть и заплаты на галифе кожаные, зато с пистолетиком, как таких не любить, как их именами улицы не называть? Это ж красота, это ж радость круглосуточная - жить на улице имени палача русского народа. Нам чужих скороговорок про клару и карла не надо, у нас свои карлы и клары, свои либкнехты и цеткины, свои розы из Люксембурга, свои воровские, марксистские, большевистские, блюхерские, пошехонских только нет, у всех родина как родина, а у нас родина - революция, у нас юный октябрь впереди. Просто пошехонцы махали рукой и шли на боковую, а вятские, разойдясь, еще долго доказывали свое преимущество перед другими. - Да вот хоть между собой-то можно сказать, что мы всех обхитрили, всю жизнь на сухом берегу, немазано-сухие живем. Нас коммунисты и демократы за испытателей держат, наша земля - полигон для испытаний, как может выжить в экстремальных условиях человек, чтоб на обезьян не тратиться. Захоронение радиации - давай сюда, талоны внедряем - давай на нас проверим. Наши очереди из космоса видно, мы народ безгласный. Но смекалистый. Мы на всякие разные хитрости очень большие глупости придумываем, так и живем. Взять нас за грош невозможно, и такие мы, вроде того, и сякие, а глядь-поглядь: все притомились, руками машут, митингуют, а мы пашем. Вот и жены наши вятские, у кого жены - женщины, а то и вообще бабы, а наши жены - сударыни в лаптях. Мы б от них не отходили бы, любовались бы, на лавку посадили бы, да все некогда - то пьянка, то партсобрание. Очень, очень мы выносливый народ, очень. Перед нами скоро все сдадутся, поймут наше преимущество, к нам запросятся. Мы, конечно, люди простецкие, пустим, они с порожка да нам на загривок, уж сто раз так бывало, а как иначе? Мы своих за людей не считаем, а ежели кто из варягов - тому почет и место. Не-е, с вятскими не шути, мы всех перемудрим, а себя в первую очередь.