Как тесен мир - [3]

Зимой Чибисовы живут в довольно хорошей московской квартире, а летом — в довольно плохом сарае под названием «кухня». Потому что дача не их, а маминой мамы (она была массажистом в военной клинике), и бабушка живет в даче сама вместе с двумя серыми пугливыми старушками, друзьями детства.

Никто не верит, что эти старушки — друзья детства, потому что бабушка румяная, с рыжими, покрашенными хной волосами, бегает легко и по утрам делает зарядку с гантелями. Но это чудо природы — на самом деле ей много лет. Бабушка не растит никакой клубники.

«Было у меня две грядки, — говорит она и смеется, показывает все свои отличные крепкие зубы, — Витюша Жучко заставил. «Стыдно, говорит, ничего не делать! У всех, говорит, есть». Но теперь все заросло. — И вздыхает серьезно. — У меня такая переоценка ценностей: лучше в магазине купить!» Бабушка Саша любит свою дачу, все три маленькие комнатки. Ей больно отдать их в губительные руки детей.

«Пусть радуется, — говорит папа Ира. — Такую тещу бог дает избранным», — и охотно живет в сарае под названием «кухня». Но, как утверждает Жучко, в кухне жить запрещено, даже если там ничего не варят.

Лето началось с его посещения. Жучко сдвинул соломенную шляпу с незагорелого лба, глянул на стол без клеенки возле кухни и сказал:

— Неудобно, товарищи, получается.

Папа Ира оторвался от своих научных трудов и стал глядеть на белую половину жучковского лба.

— Здравствуйте, — сказал он растерянно.

Жучко смутился.

— Здравствуйте, Ираклий Петрович. Не пользуетесь вы полной радостью дачной жизни.

— Да нам, собственно, хорошо… — заволновался папа Ира.

— Нет, не пользуетесь…

— Зато мы бережем зеленого друга, — отозвался Саша. Он нарочно вынес гитару и тихонько позванивал на ней, чтоб Жучко не думал, что его здесь боятся.

— В кухне жить нельзя, — посуровел Жучко.

— Мы не живем, — вяло солгал папа Ира.

Жучко глянул в открытую дверь, нащупал глазами три раскладушки.

— Но почему, почему нельзя? — перехватил его взгляд папа Ира и заволновался. Он легко мирился с неудобствами, но не любил почему-то вмешательств.

— Есть постановление… — официально начал Жучко.

— Но оставьте его в покое! Дайте людям жить! — срываясь на шепот, заговорил папа Ира. — Оно к вам руки не тянет!..

— Кто?

— Постановление!

— Что вы говорите такое! Какие руки? Да вы успокойтесь, товарищ Никитин!

— Я Чибисов, Чибисов, а не Никитин! Это моя теща Никитина! Вы мне работу сорвали! — Папа Ира вскочил из-за стола, и тут Жучко счел разумным отступить.

— Я поговорю с пайщицей, — сказал он, отходя.

— Не загоняйте нас палками в рай! — пошел за ним папа Ира. — Не загоняйте нас в рай!

Но Жучко уже был возле дачи, и оттуда летел его справедливый бас:

— Лександра, кто тебе дороже, Лександра?!

Бабушку, представьте, тоже зовут Саша, если только в это можно поверить.

— Нет, ты зайди, зайди! — звенел бабушкин поставленный голос. Она в молодости не только массировала, но и пела, и притом хорошо. — Ты погляди, какая у меня тут красота… — И, видимо обращаясь к старушкам, радостно говорила о Жучко: — Мы ведь старые друзья. А старые друзья не ржавеют!

Когда Саша проходил мимо бабушкиной террасы, растерянный Жучко, подавленный в своей энергии, пил чай между двумя старушками, а бабушка Саша, раскрасневшаяся, со сбившимися волосами, пела, размахивая руками:

Гей да тройка,

Снег пушистый!..

И Саша чувствовал себя сильнее растерявшегося папы Иры и степеннее бабушки Саши.

Интересно, слышал папа Ира про старых друзей, что они «не ржавеют», а? Нет поговорки, которую бабушка Саша не перепутала бы!

Глава III СВЕТА

Светлана проснулась, когда и солнца-то еще не было. Почитала свои любимые стихи — была у нее такая тетрадка, куда она переписывала стихи и разные песенки.

Одно стихотворение даже наизусть поучила:

Девушка, вспыхнув, читает письмо,

Девушка смотрит пытливо в трюмо,

Хочет найти и увидеть сама

То, что увидел автор письма.

Особенно там хорошо под конец, когда девушка думает, что парень подшутил, назвав ее красивой, а дело обстоит вот как:

Просто где вспыхнул сердечный накал,

Разом кончается правда зеркал…

И дальше… Только дальше Света чуть-чуть еще не доучила. Не доучила и опять задремала чутким к радости сном, ожидая ежедневного зова: «Светик!»

Это мама так зовет ее. И, дождавшись, спрыгнула в рубашке до полу, протопала босая (ступни красивые, узкие) к столику, на котором стояло зеркало. Ничего себе. Тот прыщик, что был вчера возле носа, исчез. Худое смуглое лицо, быстрые резкие глаза того желто-коричневого цвета, который не бывает мягким. (А зачем им быть мягкими? У красивой девушки должны быть холодноватые глаза.)

— Светик, — позвала сама себя в зеркало. И высунула язык. Потом засмеялась — длинная такая, узкая, затаенная улыбка. — Ты мне нравишься, Светик. — И приспустила ресницы и прикусила нижнюю губу. (Передние зубы хороши — две ровные белые лопаточки с прорежинкой посредине. Говорящие зубы.) Потом нахмурилась. — Глупая ты, Светка! — И побежала на террасу к маме, к милому Сергей Сергеичу — брату деда, такому непохожему. Дед занозистый и сердитый, как репей, а этот — высоченный, толстый, а глаза как у маленького: все по ним видно — доволен он или нет, интересно ему или скучно; когда неспокоен, удивлен, рад — все это видно, даже если молчит. И как такому человеку жить? Любой обидит. Свете жалко Сергей Сергеича, и она все хочет сказать ему: «Надо быть хитрее!» Да неудобно как-то.