Как сторителлинг сделал нас людьми - [17]

Практически все истории рассказывают о людях (или животных), у которых что-то случилось. Все персонажи чего-то хотят – выжить, найти вторую половину или обрести потерянного ребенка, – однако для достижения этой цели им приходится приложить некоторые усилия и преодолеть ряд препятствий.

История = Персонаж + Затруднение + Попытка найти выход

Так выглядит формула художественного текста, и вообще-то это странно. Структурировать историю можно по-разному. Например, мы уже говорили о стратегии побега от реальности или попытке достичь полного блаженства; пусть обычно книги заканчиваются хорошо, но на протяжении сюжета герои должны несколько раз подвергаться опасностям. Чем больше они рискуют, тем довольнее читатель.

Рис. 12. На первый взгляд сама идея того, что все рассказчики слепо подчиняются одним и тем же схемам, может показаться удручающей, однако на самом деле это не так. Вспомните человеческое лицо. Мы все обладаем одними и теми же чертами, но это не делает нас одинаковыми и не значит, что кто-то не может поразить окружающих своей красотой или необычностью. Как писал Уильям Джеймс, «между двумя людьми разница невелика, но это немногое очень важно» (пер. С. И. Церетели)[81] – то же можно сказать и о текстах или идеях

Большинство людей думает, что художественная литература – один из самых свободных от ограничений видов творчества. На самом деле писатели и поэты оказываются узниками в тюрьме классической сюжетной структуры: у всякого конфликта должен быть период усложнения, переломный момент и этап разрешения.

За последнее столетие некоторые попытались освободиться от этих условностей: в частности, так зародилось движение модернизма. Его сторонники пришли в ужас, осознав узость своих возможностей, и решили «переосмыслить» одну древнюю как мир вещь – так называемый писательский зуд.

Попытки модернистов выйти за общепринятые рамки оказались делом благородным, но тщетным. Чтобы вы могли составить собственное впечатление, привожу отрывок из «Поминок по Финнегану» (Finnegans Wake) Джеймса Джойса:

Маргаритомантика! Гиацинтожающая раздражойчивость! Цветы. Облако. Брут и Кассий, впрочем, озабочены исключительно трехглавыми языками, нашептанным своеволием и тенями, умножающимися тенями (язычок в кошельке да с носовым платком из пухавони), о бесчисленные факторы, и с этим они берутся за разрешение своего спора. Сколь остроумны замечания переполненного горем мавра! Платом зараженный древен как мир; всецело и с каждой стороны издают вздохи небеса. Что, если она любит Победителя меньше, чем причиняет страдания овеявшей его славе? Вероятно, этим путем был выдут воздух половины мира, и теперь он несется, свободный как ветер, и смешивается с чернью. Или либо, либо или[82].

В отличие от написанных виртуозным, но легко читающимся языком «Дублинцев», «Поминки по Финнегану» практически недоступны для понимания. Гений Джойса неоспорим – только представьте, какая преданность своему делу требовалась для создания этих семисот страниц, – и «Поминки…» можно считать настоящим литературным мятежом. Единственное, что не сможет сделать ни один читатель, – это насладиться самим течением истории, проникающей в самую суть человеческого сознания и оставляющей неразгаданной самую главную тайну: что будет дальше?

Гертруда Стайн восхваляла себя и других писателей (например, того же Джойса и Марселя Пруста) за создание произведений, в которых «ничего не происходит… Для наших целей события не так уж и важны»[83]. В них действительно не происходит ничего – и их не хочет читать никто, кроме специалистов-литературоведов. Да, они все еще переиздаются, но их основными покупателями остаются либо педанты-самоучки, задавшиеся целью непременно освоить всех классиков, либо студенты, вынужденные следовать рекомендациям преподавателя.

Как считает лингвист Ноам Хомский, все человеческие языки сходны по своей природе; эта гипотеза получила название универсальной грамматики. Думаю, некоторая часть этой модели применима и к творчеству. Не важно, насколько далеко в прошлое мы путешествуем по истории литературы; не важно, насколько мы погружаемся в неизведанные области мирового фольклора и мифологии, – все сюжеты похожи друг на друга как две капли воды. У мира фантазий есть собственная универсальная грамматика, согласно которой герои сталкиваются с проблемами и преодолевают их.

Впрочем, присущее этой грамматике единство распространяется не только на «скелет» истории, но и на ее «плоть». Многие исследователи мировой литературы замечали, что все произведения вращаются вокруг десятка тем[84]; все они проистекают из основных вопросов существования человека. Есть истории о любви и сексе, о жизненных испытаниях и страхе смерти – и, конечно, о власти. Никто не рассказывает о том, как он лежал в ванне, ехал на работу, обедал, болел гриппом или варил кофе – разумеется, если эти эпизоды не являются важными для понимания все тех же основных философских проблем.

Почему так ограничен набор тем, на которые мы пишем и придумываем, и почему так важна правильная организация рассказа? Почему истории существуют именно по таким законам? Полагаю, что вопрос о структуре подводит нас к теме основной функции повествования: если человеческий мозг создан для фантазий, фантазия вполне может вносить в него собственные изменения.