Как стать леди - [75]

Он понимал, что его отношение к ней стало намного теплее. Думая об этом, он чувствовал себя несколько неловко, но лишь потому, что всю жизнь не любил сантименты. Он не испытывал и тени этих самых сантиментов по отношению к Одри, которая была легковесной, пустоголовой особой, он всегда чувствовал, что ее ему навязали и ее семья, и его собственная. Он ее не любил, она тоже его не любила. Это была глупая попытка. А их ребенок не прожил и часа. Эмили понравилась ему с самого начала, а теперь… Нет, когда экипаж свернул на Беркли-сквер, он определенно почувствовал какой-то трепет в груди в том месте, где располагается сердце. Дом, конечно же, будет выглядеть очень приятно. Эмили наверняка каким-то образом придаст ему праздничный и приветливый вид. У нее в запасе была масса мелких женских хитростей касательно ярких огней и цветов. Он ясно представлял себе ее лицо взрослого ребенка, то выражение, с которым она его встретит.

На Беркли-сквер кто-то был болен, серьезно болен, потому что одна сторона площади была вся устлана хоть и отсыревшей, но свежей соломой, чтобы колеса не так грохотали по мостовой.

Выходя из экипажа, он заметил, что солома лежит и перед дверью его дома. Лежит толстым слоем. Дверь распахнулась, переступив порог, он глянул на слугу, стоявшего ближе остальных. Тот был мрачным, как гробовщик, и это выражение настолько противоречило настроению его светлости, что он остановился в раздражении. Он еще не успел сказать ни слова, как почувствовал странный запах.

– Почему в доме пахнет, как в больнице? – спросил он раздраженно. – Что здесь происходит?

Слуга не ответил и растерянно обернулся к старшему по званию – дворецкому.

О том, что в доме кто-то тяжело болен или умер, говорил не только запах антисептика – зловещий, чистый, ужасный запах, но также и неестественное звучание приглушенных голосов. Лорд Уолдерхерст похолодел и весь сжался, когда услышал слова дворецкого и тон, каким они были произнесены.

– Ее светлость, милорд… Ее светлости очень плохо. Врачи от нее не отходят.

– Ее светлости?

Дворецкий почтительно отступил в сторону. Дверь утренней комнаты отворилась, и на пороге возникла леди Мария Бейн.

Ее обычный светский вид умудренной годами жовиальности куда-то делся, она выглядела лет на сто и казалась немощной старухой. Такое впечатление, что она сама отпустила пружины, которые ее держали и благодаря которым она так легко и быстро двигалась.

– Пройдите сюда, – сказала она.

Когда он, в ужасе и все еще ничего не понимая, вошел в комнату, она плотно закрыла дверь.

– Предполагается, что я должна донести до вас эту весть бережно, – произнесла она дрожащим голосом, – но я не стану. Ни одна женщина, которая пережила то, что пережила я в эти три дня, не сможет этого сделать. Бедное создание умирает – возможно, она уже умерла.

Она села на диван и принялась вытирать безостановочно льющиеся слезы. Ее старые щеки были бледны, а мокрый платочек весь измазан розовыми румянами. Она видела эти пятна, но ей было все равно. Уолдерхерст в ошеломлении смотрел на такое невероятное с ее стороны пренебрежение собственной внешностью. Он откашлялся и попытался что-то сказать, но не мог.

– Черт побери, скажите, что происходит, – наконец, выдавил он из себя. – О чем, о ком вы говорите?

– Об Эмили Уолдерхерст. Мальчик появился на свет вчера, и с тех пор она все слабеет и слабеет. Она долго не протянет.

– Она! – выдохнул он. Лицо его приобрело свинцовый оттенок. – Не протянет? Эмили?

Боль и шок были такими невероятными, что его пробило насквозь, до самых глубин человечности, скрытой эгоизмом и условностями: он прежде всего подумал и заговорил об Эмили.

Леди Мария продолжала плакать, не стесняясь своих слез.

– Мне уже за семьдесят, – сказала она, – и последние три дня стали для меня достаточным наказанием за все, что я в этой жизни совершила. Я тоже побывала в аду, Джеймс. И пока еще она была в сознании, она думала только о вас и о вашем бедном ребенке. Не могу даже представить, какой надо быть женщиной, чтобы до такой степени беспокоиться о мужчине. И вот она получила, что хотела – умирает за вас.

– Почему мне ничего не сообщили? – спросил он по-прежнему странным, зажатым голосом.

– Потому что она сентиментальная дуреха и боялась за вас. Ей надо было приказать вам вернуться домой, чтобы вы прыгали вокруг нее, надо было доводить вас до истерики!

Никто и никогда не одобрил бы такого поведения, и в первую очередь сама леди Мария, но за эти три дня она совершенно потеряла голову.

– Ее письма были такие радостные…

– Да она бы писала вам радостные письма, даже если б сидела в котле с кипящей смолой! – крикнула ее светлость. – К ней относились ужасно, ее пытались убить, а она боялась слово сказать, обвинить своих преследователей, потому что опасалась, что вы этого не одобрите! Знаете ли вы, Джеймс, что вы ведете себя просто отвратительно, когда считаете, что кто-то покушается на ваше достоинство?

Лорд Уолдерхерст стоял, сжимая и разжимая кулаки. Он не опасался за свои мыслительные способности, когда его терзала лихорадка, но сейчас ему казалось, что он сходит с ума.