Как спасти свою жизнь - [4]

Я создала Кандиду по своему образу и подобию, и все же она не была тождественна Изадоре — она в чем-то больше, в чем-то меньше походила на настоящую меня. Внешнее сходство было налицо: симпатичная еврейская девушка из Аппер-Вест-сайда, фантазерка и мечтательница, которая сочиняет рассказы и стихи. Но Кандида, оставшись в книге, застыла, а я (мне хотелось в это верить), продолжала жить и развиваться. Я переросла те желания, которые движут ею, и страхи, которые преследуют ее. Но, как это ни удивительно, моя героиня оказалась выразителем духа времени, поэтому читатели по-прежнему настаивают на том, что мы абсолютно идентичны — я и она!

Это поразительное открытие никого не потрясло — кроме меня. Когда я вывела в романе Кандиду Вонг (с ее привычкой умничать, излишне откровенными разглагольствованиями о сексе и сознательной установкой быть подальше от житейских проблем), я, с одной стороны, сомневалась, что книгу вообще возьмутся печатать, а с другой, — считала ее настолько бесценной, что ее смогут оценить лишь такие же, как сама Кандида, многоумные еврейские девушки из Аппер-Вест-сайда. Но я ошибалась. Так, как чувствовала Кандида, — чувствовала вся нация. И это не удивляло никого, кроме ее создателя.

Позже, когда книга разошлась миллионным тиражом, я вдруг подумала, а действительно ли это я создала Кандиду? Может быть, на самом деле это она создала меня?

Подкрасившись, я вновь вышла в многолюдный вестибюль.

В этот вечер я была приглашена на коктейль в честь благородного разоблачителя, написавшего автобиографический роман, еще на один коктейль — в честь ставшей телевизионной звездой шимпанзе, своей биографией обязанной какому-то безымянному автору, и на обед — в честь осужденного преступника, которому только что заплатили миллион за мемуары, в которых он собирался поведать о своей деятельности в качестве высокого государственного чиновника в никсоновской администрации. Из всех троих шимпанзе показалась мне наиболее искренней и привлекательной, и, кажется, весь вечер я обсуждала с животными и людьми проблему космических черных дыр.

Если надо, я умела показать себя: я могла до смерти заговорить любого собеседника, могла восхищаться книготорговцами, казалось, всем сердцем, отдаваясь игре, целью которой было показать, насколько полное взаимопонимание существует между писателем и читающей публикой. Я прирожденная актриса и всегда с удовольствием изображаю улыбающуюся знаменитость, в то время как на самом деле у меня от волнения сердце уходит в пятки. В глубине души я чувствую, что с тем же успехом могла бы прислать вместо себя надувную куклу. Не сумев сблизить меня с людьми, эти миллионные тиражи, напротив, отдалили меня от всех, в том числе и от себя самой.

И сегодня я слишком много пила, слишком много болтала, слишком широко улыбалась и проглотила в конце концов слишком много горьких пилюль.

Какая-то желчная фельетонистка, подлетев ко мне, сообщила, что тоже пишет стихи, но, в отличие от меня, ими не торгует, а затем конфиденциально призналась, что успела прочитать в «Кандиде» лишь три первые страницы, — она, видите ли, тут же вышвырнула ее, потому что терпеть не может «порнухи».

Кандида, конечно же, немедленно бы нашлась, но я придержала язык. Минуту или две я стояла молча, тихо покачиваясь от всего выпитого, а потом выдавила из себя «извините» и направилась к дамской комнате, где рухнула на мусорный ящик и немного посидела так, прислонясь щекой к прохладной плитке стены.

В конце концов я заставила себя подняться и вернуться в свой номер с двойной двуспальной кроватью, имея в крови шесть джинов с тоником и по меньшей мере полбутылки вина, пульсирующего в виске.

Я чувствовала себя еще более одинокой и потерянной, чем была до всех этих коктейлей и обедов. Мне были противны мужчины, которые набивались ко мне, поэтому я улеглась спать одна, страшно жалея, что даром пропадают столько перин, и тщетно пытаясь кончить, чтобы наконец уснуть.

Спиртное оказывало на меня странное действие: у меня разыгрывалась бессонница. Сердце готово выскочить из груди, во рту ощущение, будто туда насыпали песку, головная боль нестерпима, и я понимаю, что без валиума обречена на бессонную ночь.

Что же мне делать? Я могла бы пойти к благородному разоблачителю и утолить душевные муки плотскими утехами, поскольку он неоднократно давал мне понять, что питает ко мне пылкую страсть, но я не была уверена, что именно этого хочу. Может, Кандида бы и пошла, но я — нет, не сейчас. Я чувствовала, что это только усугубит депрессию.

Я вертелась в постели, как цыпленок на гриле, в надежде найти, наконец, удобное положение. Мне казалось, что у меня вырос горб, как у верблюда. Моя правая сторона повисла над бездной, покрытой зеленовато-желтым ковром, которая разъединяла мои двуспальные кровати. Левая сторона неожиданно покрылась островками боли, ее сводило судорогой, кололо, словно в кожу впились тысячи игл. И даже живот, мой верный друг, на котором всегда было так удобно лежать бессонными ночами, на этот раз предал меня. Он провалился в мягкую перину, словно в зыбучий песок, и я чувствовала, что рот и нос сейчас последуют за ним и я задохнусь. Я снова перевернулась на спину и уставилась в потолок, ощупывая грудь в поисках уплотнений, нашла одно — или мне только показалось, что нашла, — обрадовалась, что теперь есть настоящая причина для беспокойства, и опустила руку ниже, к лобку. Снова начала возбуждать себя, но скоро потеряла к этому интерес. В эту ночь меня вряд ли успокоит нечто столь приземленное. Номер, превратившийся в комнату пыток, был наполнен шумом кондиционера, и в его холодном влажном жужжании уже начали возникать надо мной черные крылатые тени — ко мне явился с визитом мой греческий хор.