Как росли мальчишки - [6]
— Тряхни гнездо-о, — опять кричал Колька. — Иначе о-ни не уйду-ут.
Я начал трясти. Мокрые прутья сыпались вниз, наконец опрокинулась и выстланная травой середина. Среди раскоряченных сучьев не чернело ничего.
Я осторожно спускался.
А дождик всё нарастал, по веткам мутными каплями струилась вода, и на мне не было сухой нитки.
— Ещё нем-ного-о, ещё чуть-чуть. Дёр-жись! — подбадривал Колька. Он и Лёнька внизу протягивали руки, ждали меня.
Ну вот и земля — тёплая, дымящаяся от дождя, вся в мокрой юной зелени и цветах. Мы разделили яйца и пошагали домой.
Потом на кухне у Грачёвых жарили яичницу. Колькина мать была добрая и не ругала нас, не лупила, только сердилась и как всегда резким голосом спрашивала:
— И что же это такое? Черти, что ли, драли вас там? Эх, аспиды вы, аспиды!
Но мы помалкивали. Все трое думали об одном: уйдут ли соколы. Когда через три дня мы снова посетили болото, нас встретило оживление. Где-то хлопали крыльями по воде лысухи, на мелководье, прямо на виду, стояли две серые цапли и чистили пёрышки. Мы поняли: соколы ушли.
Караси и карасики
Все мальчишки в душе охотники и рыбаки. Да и не только мальчишки — и некоторые взрослые. Например, плотник дядя Лёша Лялякин, Лёнькин сосед.
Но дяде Лёше легче было охотиться: у него берданка, и удить рыбу на лесном озере и на утином болоте он мог безбоязненно. Его не ловил лесник Портянкин и не мылил за это шею. И уши у дяди Лёши не страдали. Даже наоборот — сам Портянкин побаивался Лялякина, потому что с ним ругаться было нельзя. Немножко ещё так-сяк — можно. А уж если здорово или долго — опасно.
Дядя Лёша от крупного скандала сначала бурел, как горький перец, потом начинал трястись. А потом сжимал огромные кулаки и, заикаясь, спрашивал:
— Ты што, х-халера, инвалида н-не уважаешь?
И все поскандалившие с ним сразу отступали и торопливо признавались, что, дескать, уважают его и даже очень.
Дядя Лёша медленно терял свою красноту, выдыхал:
— То-то же!
Но трясся ещё долго и крупно. И мы, мальчишки, не понимали, как он это умел.
Я, Грач и Лёнька охотились проще — с луком и стрелами. Причём луки делали дубовые — тугие, а стрелы из сухой конопли — лёгкие, с жестяными наконечниками из консервных банок.
Эти ржавые банки были у нас дефицитом. Их в сорок третьем встречалось так мало. И ладно хоть у нас был Лёнька. Ему отчим нет-нет да и приносил такую порожнюю банку со склада. Лёнька прятал сокровище у себя на огороде, и если у нашей тройки появлялись излишки, мы продавали банки другим ребятам. Торг вели все трое, а рядился с покупателем Грач.
— Что дашь? — спрашивал он сердито.
— Три тянучки базарные.
Покупатель — мальчишка от других ватаг приходил один и, как обычно, рядиться тоже умел.
— Мало, — выговаривал Грач.
А во рту у нас у всех уже было сладко от этих чужих тянучек. Из чего-то вкусного делали их спекулянтки, и конфеты не уступали магазинным. Но главная прелесть была в том, что тянучка как деревянная: её сразу не съешь, а сосёшь, сосёшь, чмокаешь с полчаса, и на лице у тебя, и на душе — улыбка, а во рту щекотно.
Иногда тянучки были мятные — от тошноты. Мы тоже любили такие.
И потому мальчишка-покупатель пояснял:
— Конфеты мятные.
— Всё равно мало, — стоял на своём Грач.
— Ну, как хочешь…
Покупатель поворачивался спиной, уходил. Это была психическая атака. И первыми сдавали нервы у Лёньки, он начинал суетиться и спрашивать:
— Что же это мы делаем? Упустим тянучки…
А покупатель всё уходил, не оглядываясь. Тогда Лёнька выхватывал банку из рук Грача и бежал догонять мальчишку. Возвращался, уже чмокая на ходу, и нам протягивал по тянучке.
Иногда мы разживались за банку всего лишь горстью «кураги» из сушёной тыквы, а иногда свежим ранним огурчиком. Короче, прирабатывали на этом деле гораздо больше, чем на самой охоте. Подстрелить сороку или лесного голубя было не так-то просто. И вообще от этой охоты часто случались неприятности.
Однажды мы, охотясь на лесном озере, раскололи невзначай окно в доме лесника Портянкина. Тот незамедлительно принёс стрелу в поселковое отделение. И, конечно, мы имели неприятный разговор с милиционером Максимычем, который в тот же день отобрал наши луки и стрелы и даже запасное оружие — рогатки.
Он же, Максимыч, посоветовал поговорить с нами матерям, и этот «разговор» был ещё неприятнее. О нём даже неохота рассказывать.
Как-то мы снова смастерили луки и стрелы и попробовали играть ими в войну ватага на ватагу, но матери на эту игру ответили разъярённой злобой. Одно это слово «война» вызывало у них проклятие, а тут мы могли ещё вдобавок покалечиться. Позже мы будто поумнели. И луки и стрелы стали делать всё реже и реже. Охотились только при помощи проволочных петель зимой на зайцев, ставя петли на их тропах, а летом на сусликов, заарканивая на опушке за шоссе их норки. Зайца за всё время мы добыли одного, зато сусликами лакомились. И частенько.
И всё-таки рыбалка в детстве ни с чем не сравнима.
Когда наступал июнь и ночи теплели и звенели напролёт от соловьёв, нас захватывала эта страсть. К тому же на лесном озере начинали резвиться караси, особенно в безветренные вечера, рисуя по глади воды ширящиеся волнистые круги. Иногда караси выпрыгивали из воды, блеснув на закатном солнце золотистым чешуйчатым боком и алея плавниками. Кроме золотистого карася, водился у нас и серебряный, не такой красивый, с тусклыми плавниками, зато вырастал значительно крупнее первого. И так же любил резвиться.
