Как росли мальчишки - [5]

— Не смейся!

Впрочем, действительно было не до смеха… Мы с грустью смотрели на Лёнькину рубаху. А на плече и на боку у него кровенели глубокие царапины.

— Когтями, что ли, рвёт? Или клювом? — недоумевая, рассуждал он, прикладывая к ранам листы подорожника. — А крыльями как бьёт! Чёрт, а не птица.

— Что ж, теперь моя очередь, — сказал Грач и посмотрел задумчиво на вершину берёзы, где чернело гнездо.

Соколихи не было: она опять исчезла, словно растворилась среди зелёных вершин.

— Ну, я пошёл.

Колька сунул в губы липовую хворостину и, цепляясь за шершавый ствол, начал торопливо карабкаться.

Мы стояли с рогатками наготове, обещали прикрыть.

Но разве попасть в соколиху из рогатки… Она пронзительно кричала и нападала на Кольку и с боков, и сверху. Он прятался за ствол, отбивался хворостиной. Птица становилась всё злей, напористей — она отстаивала гнездо. На помощь ей прилетел сокол. Он был трусливей, но подбадривал самку своим присутствием.

Колька изнемог. Уткнулся лицом в молочный ствол: до сучков ему осталось долезть немного — там спасение от когтей птицы, — а сил нет. И вот он отдыхал и готовил этот рывок. Соколиха тоже отдыхала.

И прежде чем он ринулся вверх, она обрушилась на него, завертелась бешено вокруг берёзы, уходила в лес, петляя между стволами, и нападала снова, с новой яростью. Ещё Лёнька в пылу боя влепил из рогатки Грачу в ногу. Колька выронил хворостину и стал нехотя спускаться. Кусая губы, он плакал от бессилия, от того, что отступил. Мы впервые видели его слёзы. От старенькой латаной рубахи его остались одни клочья, на щеке и на стриженной под машинку голове царапины.

«Неужели не одолеть нам их, не одолеть этих птиц-фашистов? — думал я. — Но тогда они не уйдут и к осени их будет больше. Они пожрут всё живое в нашем лесу. Надо ещё раз попробовать — мне».

И я вздохнул и подошёл к берёзе.

— Подожди, — сказал Колька. — Нужно что-то придумать. Как-то защитить тебя.

Мы все трое начали думать над этим.

— Надо дружнее прикрыть из рогаток, — уныло предложил Лёнька.

— Хватит, уже прикрыл!

Грач потрогал здоровенный синяк на щиколотке и покосился на него.

— Ну тогда идёмте домой. Ничего у нас не выйдет, — отступил Лёнька.

— Выйдет! — сказал упрямо Грач. — А ты лучше молчи.

Колька ходил прихрамывая около берёзы и хмурился.

Вдруг его взгляд остановился на сломанной липке. Цыганские глаза вспыхнули огоньками.

— А если тебя, Малышка, утыкать ветками всего — замаскировать. Как? — спросил он и хлопнул радостно в ладоши. — Здорово. А?

Он вынул из кармана складной ножичек и начал срезать ветки. Потом он и Лёнька отдали мне свои ремни от брюк, стянули меня крест-накрест. Я стал похож на красноармейского командира, потом на разведчика из кино — весь в зелёных ветках.

— Ну, давай, Малышка, — сказал мне Колька и похлопал по плечу. — Давай, выручай.

Странно, я лез, а соколиха не нападала на меня. Она преспокойно сидела где-то в зелени вершин и изредка угрожающе покрикивала. Наконец, когда до сучков оставалось протянуть руку, она поняла свою оплошность и обрушилась. Первый налёт приняли на себя ветки. Они еле держались на мне — и сразу же посыпались вниз.

— Поднажми, Малышка-а! — крикнул мне Грач.

Чугунки прожужжали рядом. Они гулко ударялись о сучки, прошивали листву. Ребята отчаянно палили из рогаток. Кто-то даже попал в соколиху. Она замешкалась, и последний её налёт запоздал: я уцепился за сучки. Всё-таки она исцарапала мне ногу, но это пустяки.

Я сидел среди веток и отдыхал. Натёртые о шершавый ствол босые подошвы и икры саднили. Берёза раскачивалась и скрипела, но трудное и опасное осталось позади. Впрочем, напрасно я думал так.

Небо хмурилось, и ветер крепчал. По листьям за барабанил дождь. А где-то над головой метались молнии, рокотал гром. Но особенно мешал ветер. Порой казалось, что меня вот-вот сдует или сама берёза рухнет на землю. А гнездо — на вершине, среди раскоряченных сучьев. Когда я долез туда, взмокший от пота и дождя, то увидел опять соколиху. Чуть выше, в хмуром небе, ходил по кругу самец. Хищники отчаянно закричали и стали снижаться. И едва я протянул руку в гнездо, соколиха спикировала и, путаясь в зелёных ветках, начала бить меня крыльями, царапать когтями. Пришлось отступить.

Мучала мысль: если упаду — мокрого пятнышка не останется. Но вот грянул ливень.

— Не трусь, Малыш-ка-а! Трях-ни гнездо снизу, и оно рас-сып-лется-а, — сквозь шум дождя кричал Колька.

Сучки становились скользкими, одежда набухла водой. Надо мной были только реденькие веточки и не укрывали собою.

Соколиха сидела на кромке гнезда и тоже намокла. Но не улетала. Жёлтые глаза были злыми, изогнутый клюв раскрыт, она устало дышала. На рябоватой груди кровенела ранка, — наверное, от чугунки.

Всё-таки птица понимала, что должна уступить. Намокшая, она становилась беспомощной, и вообще я, маленький человек, оказался сильнее её. С горьким плачущим криком она покинула своё гнездо, неуклюже спланировала в густую зелень леса.

Сердце моё учащённо билось.

«Будь что будет, а достану у соколов яйца», — решил я и начал снова карабкаться вверх.

Ветер утих, только дождь хлестал по лицу, по исцарапанным рукам. Ещё миг — и четыре веснушчатых яйца были в моей фуражке. А фуражка — в зубах.