Как работают над сценарием в Южной Калифорнии - [134]
Действие и занятие
Контраст между действиями и занятиями героев в полной мере представлен сценами в ресторане «Плакучая ива». Для Сени сам ужин и в особенности обильные возлияния — всего лишь занятие. Он празднует в компании друга и принимает протянутый им напиток за дружеский жест. Для Геннадия же все вышеперечисленное — действия, ведь он стремится напоить Сеню «до кондиции», чтобы потом напустить на него Лелика. Каждая порция пива, коньяка или водки неслучайна. Значит, для него это — действия.
Очень показательны в этом смысле песни, исполненные в фильме. Вообще обе песни — скорее занятия. Первая, которую поет Геннадий на палубе круизного корабля, исполняется ради веселья и в знак дружеского расположения. Больше никакой подоплеки у нее нет, она никак не связана с его планами контрабандиста. Все, кажется, просто. Вторая же песня, которую поет Сеня на сцене ресторана, в каком-нибудь другом фильме могла бы стать действием. Функция песни в контексте этой истории — воспрепятствовать Лелику, спрятавшемуся в кустах, застать Сеню врасплох. Знай он, что на него охотятся, он исполнил бы песню, дабы привлечь к себе внимание и тем самым избежать ловушки злодеев, как в сцене аукциона в фильме «К северу через северо-запад». Но из-за того, что Сеня понятия не имеет ни о планах контрабандистов, ни о ловушке, песня превращается в такое же занятие, как и та, что пел на палубе Геннадий.
Диалоги
Многие фразы из фильма, что называется «ушли в народ», так что понятно: диалоги удались. Отчасти это объясняется циничной иронией, заключенной в большинстве из них. Самые памятные цитаты произносит не Сеня, который на протяжении большей части фильма сохраняет наивность. Однако он окружен циниками вроде управдомши, безапелляционно заявляющей, что если где собака и друг человека, то «у нас управдом — друг человека». Блестящие фразочки самого циничного из персонажей, Лелика, чрезвычайно популярны в народе — «Шампанское по утрам пьют либо аристократы, либо дегенераты», «Если человек идиот — то это надолго!»
Отличный диалог между офицерами милиции: «У меня есть идея: а что, если? — Не надо. — Ясно. А мы можем? — Не можем. — Хорошо. А если я... — А вот это попробуйте». Во время этого диалога не произносится ни одной законченной фразы, но хронометраж и намеки, которые отметаются противоположной стороной, — остроумное обыгрывание разработки хитроумного плана, как использовать Сеню и при этом избежать опасностей и поспешных решений.
Обе песни также стоят упоминания в контексте диалогов, так как их текст очень подходит персонажам, которые их исполняют. Геннадий поет «Остров невезения», точно предсказывая все неудачные попытки застать Сеню врасплох. Сенина «Песенка про зайцев» повествует о беззащитных зверушках в мире опасных хищников — прямая аллюзия на него самого — и сопровождается припевом «А нам все равно», который тоже намекает на положение Сени: да, я знаю, что это опасно, но буду идти до конца.
Визуальный ряд
Начиная с кадров, когда Сеня, покидая СССР, оказывается «за решеткой», и сцены, где сперва мальчик, а потом Геннадий, идут по воде, визуальный ряд картины содержит немало дивных и очень смешных моментов. Использование в некоторых местах ускоренной съемки придает картине неуловимый шарм немой комедии, что особенно уместно для придания легкого комического эффекта как отдельным эпизодам, так и повествованию в целом. В отличие от монтажных склеек, обеспечивающих схожий эффект «прошло столько-то времени», ускоренная съемка усугубляет нарочитость происходящего. Прямо на поверхности то, что мы видим, — ненастоящее, оно не движется со скоростью, с какой живет реальный мир, и эта искусственность придает свободу комической стороне повествования. Мол, не воспринимайте это всерьез.
Многие визуальные приемы несут дополнительную смысловую нагрузку. Так, когда Геннадий теряется в стамбульских улочках, они явственно становятся уже и заполняются людьми, что вполне отражает его внутреннее состояние. Страшные сны Геннадия и наркотическая дрема Сени представлены совершенно субъективно, полностью отражая глубинные страхи героев.
Драматические сцены
Лучшие драматические сцены картины — те, в которых участвует супруга Сени. Первая — когда она сомневается, что он говорит правду о гипсе и переломе, и заставляет его во всем признаться. Эта сцена также является блестящим примером использования драматической иронии — ведь нам известно, что он дал обещание ничего не рассказывать. Потом она неверно трактует слова мужа, полагая, что его перелом куда серьезнее, чем он говорит. Он не спешит разубеждать супругу, и венчает сцену момент, когда она забирает бутылку и рюмку. Вторая сцена является своеобразным резонансом первой. Когда она находит деньги, пистолет и вырубившегося мужа, она вовсе не подозревает его в неверности — на эту мысль ее наталкивает управдом. Сама же она предпочитает верить, что он — шпион и выполняет секретное задание, но не по своей воле, а потому, что его вынудили. Сцена с громилой в «Плакучей иве» — тоже прекрасный пример. Соль эпизода в том, что громила принял Сеню за другого, за своего старого приятеля. Всего за несколько минут экранного времени нам проигрывают ситуацию Сени и Геннадия, только наоборот. В то время как Геннадий притворяется другом, а на деле его следует опасаться, участник этого маленького эпизода, который поначалу кажется угрозой, оказывается вполне благодушным и ничего страшного не замышляет.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».