Как прекрасно светит сегодня луна - [2]

И тогда я, подруга своей подруги, сказала, что в этом деле трудно помочь и что, может, лучше сделать какой-нибудь воздухоплавательный корабль и отправиться на нем… в третью точку земного шара, на пустынный остров, который никому не принадлежит и который не будет напоминать им ни про первую, ни про вторую точку, если к тому же они выпьют там сок травы, который отбивает у людей память, хотя бы на некоторое время. И пусть они на этом острове начнут новую жизнь. Им, конечно, придется немало потрудиться, потому что они будут жить как первобытные люди или как Тур Хейердал и его жена на острове Фиджи, потом у них родятся дети, такие же зеленоглазые, белокожие и талантливые, как она, и такие же черноглазые, смуглокожие и талантливые, как он. И они положат начало новому племени, новому народу.

Но оба покачали головой и сказали, что такого острова, который бы никому не принадлежал, нигде уже нет. И что они не такие замечательно здоровые люди, чтобы быть достойными основателями нового народа. И что они не так надеются на себя, как мужественный Тур Хейердал и его жена. К тому же они любят книги, кино, улицы, на которых звенят трамваи и стоят маленькие закусочные, на которых написано «Горячие сосиски с капустой», «Чебуреки» или просто «Кафе».

Потом я люблю переводить книги, с одного языка на другой, сказала моя подруга, и еще люблю маму, папу, сестренку, брата — как же я их оставлю? — а еще я люблю таких рассудительных подружек, вроде тебя, без советов которых так трудно жить на свете!..

Поэтому на остров, который никому не принадлежит, я не поеду, сказала она. А что он сказал, я не знаю, потому что ведь я только подруга моей подруги, мы с ним — совсем из разных точек земного шара, из таких, которые не на одной линии, которые никогда нигде не пересекаются, разве только в каком-нибудь учебнике стереометрии…

Как мы ходили на спектакль в театр Резо Габриадзе

Да, такого спектакля я уже давно не видел, куклы были очень смешные и все делали как живые люди, даже еще лучше, и занавес был — небольшой, но красивый, как будто из какого-то старинного шелка зеленоватого цвета или из бархата, и сами артисты, которые потом, после спектакля, выходили раскланиваться и показывать кукол, были молодые, похожие на студентов, только один седой, и все — в черном. Но в зале было очень душно, режиссер даже вышел в зал, извинился за жару; я думал, он вышел, чтобы рассказать содержание пьесы, ведь спектакль шел на грузинском языке, и хоть переводчик переводил, но это совсем разные вещи, когда переводчик голосом заслуженного артиста переводит слово в слово или когда сам автор рассказывает каждый раз по-новому, смешно получается, зрители сразу смеются и запоминают, где смешно, и во время представления смеются в этих местах еще громче… Да, народу в зале было как в метро в часы пик, мы-то пришли на час раньше, потому что у нас было два билета — на троих, и мы вошли в темный зал раньше всех, поглядели на эти черные стены — оказывается, сейчас модно красить стены в театрах в черный цвет, а потом я заглянул в будочку позади зала с какими-то переключателями, хотел что-нибудь подкрутить, включить, например, прожектора, наставленные на сцену, но Роза не разрешила, сказала, ничего трогать нельзя, мы же не в гости к кому-нибудь пришли, а в театр. Потом мы хотели пойти выпить соку в буфете, чтобы время быстрее шло, но в буфете стоял у стойки сам режиссер и угощал соком своих друзей. Мы уже сказали ему: «Здравствуйте», и он нам ответил: «Здравствуйте» — и сказал: «Проходите», не здороваться же еще раз, ведь он знакомый наших друзей, а не наш знакомый… Потом я увидел старушку с программками, пробирающуюся между кресел, — таких старушек с совершенно белыми волосами, но с прическами можно видеть в музеях и театрах. Роза сказала: пойди купи программку, и я побежал за старушкой, но она куда-то исчезла. Я побежал за ней и чуть не влетел в большой зал через запасную лестницу, там шел спектакль Анатолия Эфроса «На дне». Я этот спектакль три раза смотрел, мы с мамой даже на репетицию ходили, правда, там есть место такое: женщина одна лежит на сцене и умирает, и мне каждый раз страшно делается в этом месте, но вообще спектакль мировой… В конце концов нашел я эту музейную старушку и купил у нее программку, хотел прочесть содержание, но в зале было темно, написано не так интересно, и я подумал, что, наверное, спектакль будет нудный. Зачем только мама два дня доставала билеты, и мы ехали на метро с пересадкой в такую жару? Словом, мы сидели в тесном зале, на своих двух креслах и на одном чужом, не разговаривали и только смотрели, как входят в зал люди, как они раскланиваются друг с другом и рассаживаются по местам. Да, это были все известные люди, всякие артисты и артистки, знакомые нам по кино, например, Анастасия Вертинская, которую мы видели и на других концертах, на которые трудно попасть, она тоже пришла с сестрой, а еще этот режиссер из Ленинграда в больших очках, который поставил спектакль про лошадь, потом я увидел маминого друга — критика, и бабушкину подругу — переводчицу. Роза тоже нашла знакомых, сразу стала с ними разговаривать: ах, какой замечательный театр, какое чудо, совершенно невозможно было достать билеты, вам кто доставал, мне — сама Крымова, а нам, представьте, сам Ефремов. Потом они стали вспоминать поездку в Индию. «В Японию вы поедете?» — «Да, я поеду!» — «И я, только не хочу ехать в круиз — какой интерес ночевать на своем корабле, а не в японской гостинице!» И так они все время говорили и «понимали друг друга», а мне хотелось выскочить оттуда, из этого душного зала, в котором все разговаривают не переставая, и нырнуть в какой-нибудь бассейн или реку, только бы не сидеть здесь… Да еще этот букет из темно-красных пионов, который мама наказала преподнести режиссеру, когда он скажет несколько слов перед началом спектакля — именно в этот момент, не в конце, а в начале, наказала мама, улетая в Испанию и объясняя нам с Маленькой Маро, с кем мы пойдем в театр и как мы там должны себя вести. И Роза тоже говорит: иди отдай цветы сразу, видишь сколько народу, потом не пробьешься, мы подарим ему цветы заранее, в знак того, что верим, что спектакль будет прекрасный!.. А я не верю, сказал я, по-моему, спектакль будет скучный, и я не собираюсь дарить этот букет режиссеру ни сейчас, ни после представления! Подарю лучше вон той старушке, которая сидит впереди, смотрите, как мучается от жары, хорошо, что хоть веер у нее есть, сидит, обмахивается. Откуда, интересно, у нее такой веер, из старинного спектакля, что ли? А может, она сама играла в этом спектакле лет 100 назад?.. Но Роза сказала: перестань, чем тебе мешает эта старушка. И тут на сцену вышел режиссер и сказал, что он бесконечно счастлив, что гастроли проходят в стенах такого прославленного московского театра, потом извинился за жару и ушел, спектакль начался. И сначала я думал о многих разных вещах, например, не попадает ли старушка своим веером по носу своей соседке или не свалятся ли вниз, на головы сидящих в партере, те женщины, которые сидят у прожекторов наверху, там даже загородок никаких нет, ведь запросто могут свалиться, а еще я думал, хорошо бы открыть все двери, ведущие в зал, устроить сквозняк, а то дышать нечем. Потом вспомнил, что в одном театре во время представления начался пожар, народу было много, и зрители не сразу поняли, что это не от жары жарко, а от пожара, а когда увидели — уже было поздно, уже весь театр горел, и началась паника, двери оказались запертыми, только одну смогли открыть, и все бросились туда, получилась давка, спаслись не все, да, были жертвы, так я слыхал, такая была история, не помню только, кто рассказывал… То есть я смотрел на сцену, а сам думал о всяких таких вещах, потому что — что такое кукольный театр? Мы ведь знаем! Это — куклы, которых артисты дергают за веревочки, куклы двигаются, говорят неестественными голосами, поют и пляшут, и все кончается хорошо… Но потом я начал смотреть на одну куклу, которая была одновременно и птицей, и человеком, ее звали Боря, голос звучный, красивый, как у какого-нибудь заслуженного артиста Грузинской ССР, запоминающийся голос, ничего не скажешь!.. И этот Боря, когда умер его друг, шарманщик Варлам, стал заботиться о его подруге, старушке Домне, но помочь как следует не смог, поэтому взял и ограбил банк, какой-то коммунальный банк, и стал приносить Домне двадцатипятирублевки. Он все время сочинял, что эти деньги принесло ему ветром или что он нашел их на берегу речки, но потом, конечно, начальник милиции, который разъезжал на коне, его арестовал и посадил в тюрьму. А до этого, до тюрьмы, когда у Домны появились деньги, Боря сказал: давай, Домна, пожалеем одного бездомного, он хороший человек, помог слепой девушке, ей сделали операцию в клинике Филатова, она прозрела, но потом вышла замуж за другого, не за своего спасителя, а за другого, и этот хороший человек, спаситель, стал скитаться, стал бродягой. Давай пожалеем его, сказал Боря Домне, и я подумал: о каком это знакомом он говорит?.. И вдруг появился Чарли Чаплин, точно такой, как в кино, только малюсенький, он стал расхаживать чаплиновской походкой, размахивать чаплиновской тросточкой, приподнимать шляпу и кланяться — ну, это было здорово! А потом он положил голову на колени Домне, и она его пожалела… Да, это было здорово! Но — грустно, да! Я чуть не заплакал! И дальше — все было грустно! Суд приговорил Борю к пожизненному заключению в витрине охотничьего магазина, и Боря запел: «Перестаньте летать надо мной, журавли!» Потом появился этот начальник милиции на своем коне и закричал: «Боря, лети скорей на кладбище, твоя Домна умерла!» Боря вылетел из витрины, и тут чучело охотника выстрелило в него, и Боря упал. Раненый, дополз до кладбища, до могилы Домны, и там умер. Потом показали звездное небо, как там все встречаются: и Домна, и Боря, и шарманщик Варлам… На этом все кончилось. Зажгли свет, вышел режиссер, стал раскланиваться и опять извинился за жару. Все вокруг хлопали, а мне хотелось поскорее выскочить из зала. Я никого не хотел видеть. Потому что… я ведь тоже иногда бываю как Боря! Как было бы хорошо, если бы мы иногда могли быть куклами! Мы бы тоже говорили о том, как любим друг друга, как жалеем! А так в жизни — разве про это скажешь? Вот встанешь утром, пойдешь в другую комнату, а навстречу — Маро, мы ее зовем Большая Маро, она скажет: «Встал? Именно такого внука я себе и хотела! Пойдем завтракать!» И начинается день, в котором будет много таких разговоров… А если мы идем по городу, например, все вместе: я, Маленькая Маро, Большая Маро, мой дядя Ашот, мы идем, и вокруг нас — миллион народу, и все куда-то спешат, бегут, и мы спешим, никого в лицо не разглядываем, замечаем только, кто как одет, в какие майки, куртки, штаны, кроссовки, а на лица уже не смотрим, не обращаем внимания, а уж кто что думает или чувствует — совсем не знаем! Большая Маро скажет: вон идет машина, Ашот, возьми детей за руки, а то попадут под машины, какое движение, какая толпа, как вы тут живете! Ну, как я могу сказать в такую минуту Большой Маро, что я ее люблю! Что я все вижу! Знаю! Нет, не могу сказать, не получается…