Как остановить время - [45]
Это была комедия, но она бередила мне душу.
Мне кажется, причиной тому был персонаж по имени Жак. Он не делал абсолютно ничего. Я видел пьесу восемьдесят четыре раза и так и не понял, зачем он был в нее введен. Он просто бродил с жалким видом среди молодых блестящих оптимистов, роняя презрительные реплики. Его играл сам Шекспир, и всякий раз его слова пробирали меня до костей, словно он предупреждал о том, что меня ждет.
Шекспир был странным актером. Очень тихий – я не про голос, а про его манеру и осанку. Полная противоположность тому же Бёрбеджу или Кемпу. В Шекспире, особенно в трезвом Шекспире, было что-то нешекспировское. Какая-то безмятежность, и не только на сцене; казалось, он озабочен не тем, чтобы отразить мир, а тем, чтобы его постичь.
Как-то в четверг, вернувшись домой, я застал Грейс в слезах; Роуз ее утешала. Выяснилось, что мистер Уиллоу отдал их место на рынке другой женщине – в благодарность за услуги определенного рода. Того же он – причем в весьма откровенной и грубой форме – добивался и от Роуз.
– Все будет хорошо. Никто не запрещает нам торговать. Просто перейдем на другое место.
Меня охватило бешенство. Злость прямо жгла огнем. На следующий день, перед тем как отправиться в Саутуарк, я пошел на рынок и разыскал мистера Уиллоу. Кончилось тем, что я по своей юношеской глупости ударил его и отшвырнул на прилавок с пряностями. Он рухнул, подняв оранжевое облако экзотических ароматов Нового Света.
Теперь путь на рынок для Грейс и Роуз был заказан. От дальнейших пакостей мистера Уиллоу удержало одно: он понимал, что мы не заблуждаемся насчет его домогательств.
Роуз проклинала мою горячность, хотя сама дала мистеру Уиллоу столь же яростный отпор.
Это была наша первая размолвка. Я плохо помню, что именно она говорила, зато помню, как она сердилась, а главное – тревожилась: что она теперь скажет мистеру Шарпу?
– Мы не можем просто собирать у него фрукты, Том. Мы должны их продавать. Где нам теперь их продавать?
– Я все поправлю. Сам испортил, сам поправлю, Роуз. Обещаю.
Я решил спросить Шекспира, нельзя ли Роуз и Грейс продавать фрукты в театре. После спектакля он, пробираясь сквозь толпу на лужайке, в одиночестве направлялся в «Королевскую таверну». Какой-то незнакомец окликнул его, но он не обратил на него внимания и скрылся за дверью пивнушки.
Я последовал за ним. В «Королевской таверне» мне приходилось бывать и прежде. Моя юная физиономия никого здесь не интересовала. Шекспир сидел в дальнем углу в компании с кувшином.
Я раздумывал, как лучше к нему подойти, – и стоило ли это делать, – но тут он поманил меня рукой:
– Юный Том! Подсаживайся.
Я подошел к узкому дубовому столу и устроился на скамье напротив Шекспира. На другом конце стола двое мужчин увлеченно играли в шашки.
– Здравствуйте, мистер Шекспир.
Он подозвал трактирщицу, которая ходила по залу и собирала пустые кружки:
– Подай-ка моему приятелю кружку эля.
Та кивнула, но Шекспир спохватился:
– Ты ведь из Франции, верно? Небось любишь пиво?
– Нет, сэр. Предпочитаю эль.
– Твое благоразумие меня радует, Том. Такого великолепного сладкого эля не найти во всем Лондоне.
Он отпил глоток-другой и прикрыл глаза.
– Эль долго не хранится, – заметил он. – Через неделю начинает вонять, как подштанники у рыцаря. А вот пиво хранится вечно. Говорят, благодаря хмелю. Зато эль учит нас житейской мудрости. Будешь долго мешкать – не успеешь поздороваться, как уже пора прощаться. Мой отец понимал толк в эле. И меня обучил этому искусству.
Нам подали эль – и впрямь сладкий. Шекспир набил и раскурил трубку. Как и большинство актеров, у которых водились деньги, он был поклонником табака. («Индийская трава как рукой снимает мои хвори».) Табак еще и помогал ему творить, признался он мне.
– Вы сейчас пишете новую пьесу? – спросил я. – Наверно, я вас отрываю?
Он кивнул:
– Да, пишу, но нет, ты меня не оторвал.
– А-а, – только и сумел выдавить я – язык как будто прилип к нёбу. (В обществе Шекспира у меня пропадал дар речи.) – Хорошо. Просто здорово.
– Называться она будет «Юлий Цезарь».
– Про жизнь Юлия Цезаря?
– Нет.
– А-а.
Он замолчал и лишь попыхивал трубкой.
– Дело в том, – промолвил он сквозь клубы дыма, – что я терпеть не могу писать.
– Но у вас прекрасно получается.
– И что? Мой талант не стоит и кувшина эля. Он ничего не значит. Ровным счетом ничего. Хорошо писать – все равно что умело выдирать у себя волосы. Что толку в таланте, если он тебя только мучит? Этот дар жутко воняет – знаешь чем? Лисьим дерьмом. Лучше быть шлюхой в «Шапке кардинала», чем писателем. Мое перо – мое проклятие.
