Как нам жить? Мои стратегии - [12]

Вас удивляет, что во время восстания мы говорили по телефону? Я помню, что в первые дни это было возможно.

В сценарии, действие которого происходит в польской усадьбе, важен мотив культуры, объединяющей людей, несмотря на войну. Культуры, которая в итоге не оправдывает надежд, ибо конфликт между народами имеет моральные последствия. Кто соглашается быть оккупантом, не может быть другом.

В ролях: Майя Коморовская и Матьё Карьер.

[ ♦ “Дороги в ночи”]

Ночь. Молодой офицер вермахта Фридерик выходит на улицу закурить перед сном. В освещенном окне флигеля за расстроенным роялем сидит Эльжбета. Она играет прелюдию Шопена, ту, что называют “Дождливой”, печальную, задумчивую. Фридерик подходит к окну. Эльжбета играет неумело, видно, что она давно не садилась за инструмент. Играет по памяти и запинается на одной фразе в поисках нужного аккорда.

Фридерик (вполголоса). По-моему, до-диез.

Эльжбета бросает на него удивленный взгляд.

Фридерик. Мне так кажется (улыбается). Когда-то я играл эту прелюдию. Соль, а потом до-диез.

Эльжбета (холодно). Спасибо.

Фридерик (элегантно). Могу ли я просить разрешения послушать еще? (Стоит у приоткрытого окна, опираясь на подоконник.)

Эльжбета. Разрешения? Разумеется, вы можете просить, но сомневаюсь, что получите его.

Фридерик. Вы будете неблагосклонны ко мне?

Эльжбета. Я? Но меня вы не должны просить. Разве вы не узнали, что я играла?

Фридерик. Это была одна из прелюдий.

Эльжбета. Прелюдий Шопена. А вам следует знать, что ваш соотечественник, генерал-губернатор Франк, запретил музыку Шопена на территории генерал-губернаторства. Ее нельзя ни играть, ни слушать. Быть такого не может, что вы не знаете.

Фридерик (сконфуженно). Наверное, имеется в виду публичное исполнение.

Эльжбета разражается саркастическим смехом.

Эльжбета. Замечание истинного немца! Вы изучали право?

Фридерик. Нет.

Эльжбета. Еще хуже. Видимо, у вас в крови то особое чувство права, которое не мешает вам участвовать в грабеже наших лошадей.

Фридерик (возмущенно). Это была реквизиция!

Эльжбета. Я ждала, что вы это скажете! И чем же она отличается от грабежа?

Фридерик. Но Польша проиграла войну!

Эльжбета. Не войну! Кампанию. А война еще идет, и мы по разные стороны фронта. Мне закрыть окно, чтобы вы поняли, что наш разговор неуместен?

Эльжбета встает с намерением осуществить угрозу. Фридерик салютует и возвращается во дворец. Вскоре снова раздаются звуки прелюдии. Эльжбета справилась с трудным аккордом и играет дальше, все более страстно, словно желая выместить весь гнев, вызванный разговором.

[♦]

Здесь, возможно, требуется небольшой комментарий. В моем фильме детские воспоминания были далеким эхом – актуальность состояла совсем в другом. Работая над сценарием, я представлял на месте немца себя. Парадоксально, но ведь тогда я был сержантом запаса войск Варшавского договора, и на учениях нам в головы вбивали, что мы будем освобождать Запад. Нам, полякам, должна была выпасть роль освободителей датчан. Я понимал, что со своим знанием языков попаду в какой-нибудь штаб в качестве переводчика, а в Дании у меня были друзья, и мне приходилось думать о реальном выборе, перед которым я бы оказался в случае войны: покончить с собой или смириться и “культурно”, по возможности аккуратно сеять насилие.

И еще постскриптум к постскриптуму. “Дороги в ночи” много раз показывали по немецкому телевидению ARD. В Польше премьера состоялась лишь после падения коммунистического режима, поскольку этот фильм разрушал – так мне говорили – образ ФРГ как страны, неспособной критически взглянуть на нацизм.

В 1990-е годы я получил необычное приглашение в замок Оденталь, название которого фигурирует в фильме. Хозяйка замка, княгиня Ирина цу Сайн-Витгенштейн, пожелала устроить видеопоказ с моим участием. Я приехал, не подозревая, что в первом ряду будет сидеть сын повешенного в Нюрнберге гитлеровского министра иностранных дел Иоахима Риббентропа. В памяти тут же всплыли слухи, что сын стал свидетелем казни отца, а сама экзекуция была исключительно чудовищной: якобы по вине неопытного американского палача приговоренный долго задыхался в петле. Я не знал и до сих пор не могу выяснить, какого из сыновей Риббентропа тогда встретил. Он многократно публично осуждал отца, и его приглашение было основательно продуманным решением. Тем не менее я не мог отделаться от мысли: как в таком замке, в атмосфере культуры, можно вести светские беседы с человеком, отец которого на посту государственного министра сделал все, чтобы меня не было на свете? Я часто думаю о том, в какой степени культура связана с нравственностью. Чего стоит восхищение красотой, если ему сопутствуют ненависть и презрение? Кто мне ближе по жизни – добродушный простак или изощренный преступник? Этому был посвящен мой адресованный западной публике фильм тогда, в 1970-е годы, а сегодня он, пожалуй, актуален и в отрыве от оккупационных реалий.

Я не написал ни слова о том, какими были мои родители. Мне никогда не хватало смелости говорить о них, хотя их уже давно нет в живых. Образ отца появляется во многих моих сценариях, прежде всего в “Семейной жизни”, где он был ключевым персонажем (когда я пригласил его на показ фильма, он вообще себя не узнал – может, просто притворялся?). Отец был душой компании, безудержный, “средиземноморский” – моя противоположность и в то же время личный пример и главный оппонент. У нас были неровные отношения, с конфликтами, как обычно бывает в семьях с одним ребенком. Отец разочаровался во мне, когда я не пошел учиться на архитектора, а ведь продолжить династию было моим долгом. В детстве он читал мне – в пять лет я слушал “Пана Тадеуша”, который совершенно не наводил на меня скуку, хотя и проигрывал Козлику-дурачку