Как на Дерибасовской угол Ришельевской - [58]

Перед тем как мирно заснуть на скамейке, Леонид немного для проформы побушевал, доказывая, что он великий художник. Но привыкшие и не к таким заявлениям милиционеры не обращали на него никакого внимания.

Утром, когда капитан Перегончук печатным шагом проследовал по месту службы, он очень удивился, увидев в «телевизоре» скромный за ночь улов. Судя по модной одежде улова, он был весьма сомнительным.

— Кто вы такой? — поинтересовался капитан, когда Леню доставили в его кабинет, вызволив из телевизионного плена.

— Художник, — твердо отметил Леня.

— Репин? — улыбнулся капитан Перегончук.

— Репин, — спокойно подтвердил Леня.

— Документы есть?

— Нет, но вы позвоните в Союз художников, там подтвердят.

За плечами капитана было не только почти два десятка лет почти безупречной службы, но и профессионализм, нарабатывавшийся ситуациями, из которых он выходил с синяками и шишками. Поэтому Перегончук ничему не удивился, когда голос в телефонной трубке подтвердил сказанное Леней и даже описал его внешность с поправкой на вчерашнее происшествие.

Капитан спокойно поблагодарил за информацию, положил трубку, широко развел руки и искренне улыбнулся, обнажив поредевшую в боях с бандитизмом челюсть.

Провожая к самому выходу Леонида, он доверительно попросил прощения еще раз:

— Вы извините, ребята еще молодые, неграмотные. Я-то ваши картины видел в музее на экскурсии. У нас перед поездом еще два часа было, так туда пошли. Потрясающая ваша картина «Иван Грозный убивает собственного сына».

Леня вышел на утреннюю улицу, позвонил одному из друзей, выслушал нотацию его жены и отправился на выручку. В отличие от художника Репина, его коллеги не являлись членами Союза и их личности в аналогичной ситуаций подтвердить было некому. В вытрезвитель из вчерашней компании не пустили только критика Охапкина. С этим разведчиком идеологического фронта не рисковала связываться даже милиция…

Вот такой рассказ накатал журналист Павлов, потому что человек, который привык гнать пургу всю жизнь, не врать людям уже не может. Так в дурдом художник Репин попал вовсе не из-за этого случая, который, по правде говоря, произошел еще при дорогом Леониде Ильиче, а опять же из-за своей фамилии. Один раз Ленчик напился до такого горизонтального состояния, что его подобрали на улице и заволокли прямо у морг. А ночью Репин почему-то очухался раньше, чем над ним стали играть похоронный марш, сильно лязгая зубами по поводу температуры в этом заведении. Вдобавок изо всей одежды на ноге Ленчика была привязана какая-то бирка, которая плохо его согревала. А когда художник намацал, что лежит на соседнем столе, сразу догнал — с таким контингентом ему пить еще не приходилось. Художник стал барабанить у дверь и орать разные нехорошие слова. И это продолжалось пока на его вопли не приканал сторож в том состоянии, в каком Репин переставал закусывать. Он открыл Ленчика и спокойно спросил: какого хера ему тихо не лежится? А художник вместо того, чтобы дать сторожу автограф, сбивает его с ног и гонит со своей биркой на ноге куда подальше. Сторож орет ему вслед, чтоб он стоял, потому что кто будет отчитываться за такую материальную ценность, когда взойдет солнце. А Ленчик все равно не останавливается и бежит, не разбирая дороги, по которой спокойно светит фарами впереди себя патрульная машина. Она тормозит возле этого спортсмена, рекламирующего не «Адидас», а советский образ жизни, и спрашивает: откуда он взялся у таком импортном виде? Ленчик честно отвечает, что он, по всему видно, покойник, но в морге ему почему-то не лежится. И добавляет, что он художник Репин. После этого заявления живой художник Репин быстро очутился в том самом месте, где при желании можно пообщаться и с Наполеоном. Он сидит там несколько дней, после чего решает, что пить прежними темпами с такой фамилией просто противопоказано. И думает по этому поводу перейти на фамилию жены. Но супруга быстро отговорила уже снявшего бирку с ноги Ленчика от такого варианта. Потому что у его мадам фамилия Пикас, и прицепив ее до своего паспорта, Репин имеет шанс еще раз побывать на Слободке вместе с манией величия.

Так доцент Шкалик приперся до этого художника вовсе не потому, чтоб расспросить, как обстоят дела в дурдоме. Он просто предложил пока еще Репину снять копию с картины Сурикова. Ленчик попросил две недели срока и такие бабки, что Федоров тут же стал орать за то, как его рано выпустили из заведения, где Репину самое место. А живописец вполне трезво рассказал доценту: Иван Александрович, может, я и малохольный, зато догоняю, зачем вам понадобилась эта самая копия. На что Федоров, сбив тон, тут же понял: художник Репин не такой придурок, как ему показалось. И согласился на денежные притязания, срезав срок работы до десяти дней.

* * *

Художник Репин уже потел, придавая собственные импульсы будущему полотну Сурикова, когда редактор газеты «Флаг коммунизма» приперся до своего кабинета, почему-то вспомнив за тяжесть понедельника среди других дней недели. И тут на его столе зазвонил телефон, подтверждая эту пословицу. С утра пораньше обком интересуется: что там творится с бухгалтерами и чтоб завтра статья кровь с любого носа была на первой полосе. А что такое «Флаг коммунизма»? Это газета уже во-вторых, а во-первых, это орган обкома. Поэтому обком дергает свой орган по поводу бухгалтеров еще сильнее, чем недавно за письма народа о проблемах средней школы в разрезе мнения Щербицкого. Редактор, вспоминая, как месяц назад его ставили на вид и сношали за иностранное слово в газете, понимает: теперь выражение «бухгалтер» тянет на более серьезный разнос, чем «мэр».