Как на Дерибасовской угол Ришельевской - [47]

— Так когда мы будет снимать кино? — не выдержал такой критики от государственных организаций Капон.

У Спорщика был до того клевый план, что пронюхай за него, Рыжий Боцман мог бы по-доброму позавидовать и присвоить себе всю операцию. Но Рыжий Боцман пока еще не высовывал на свет свой шнобель с бриллиантовыми сережками, поэтому Капон не опасался конкуренции.

Когда Спорщик изложил Моргунову свои взгляды на помполитский чемодан и как его лучше всего использовать, Славка с ходу понял, что Капон умеет не только таскать погон на плече, но и разработать стратегию с тактикой не хреновее своего бывшего однофамильца генерала Скобелева. А Капон, уловив тень восхищения на Славкиной морде, надулся так важно, будто Юнеско уже решило назвать следующий год его именем. Но Моргунов до того возбудился, что, хитро прищурившись, высказал Капону просьбу:

— Покажите мне этих евреев.

— Каких евреев? Что за мансы? — пристально уперся в Моргунова Капон своим вставным глазом, потому что настоящий судорожно бегал по всем предметам в комнате, пытаясь догнать, чего хочет Славка.

Но Славка просто рассмеялся, а Капон, так ничего и не поняв, сделал вид, как ему тоже весело. Надо заметить, что дядька Моргунова по материнской линии во время войны спасал евреев. Но разве этот добрый человек сумел бы спасти хотя бы половину из опрометчиво оставшихся в Одессе? Нет, конечно. Оттого он спрятал у своей хате на Фонтане только двух своих бывших коллег — портных Аксельрода и Фишмана. Честно говоря, как мастера, они были лучше своего спасателя, но тем не менее он не только не выдал конкурентов сигуранце, но и сильно рисковал своей жизнью. Потому как те стукачи, что прежде лупили доносы на своих соседей в НКВД, по мере способностей и инерции продолжали одолевать сообщениями эту же организацию в импортном варианте. Только теперь вместо интернациональных кулаков, троцкистов и вредителей, стукачей сильно интересовали евреи, а больше их — только коммунисты, которым они привыкли капать. Потом кое-кому из сексотов не повезло, а остальные после освобождения города Красной Армией с радостью закладывали полицаев и других предателей.

Так что война войной, но не все ушли в подполье делать оккупантам вырванные годы. Кое-кто продолжал работать по основной специальности. Моргуновский дядька, чтоб прокормить семью с двумя неучтенными ртами, вкалывал в три раза больше, получая сильную поддержку из персонального подполья. Некоторые постоянные клиенты с удовольствием отмечали: стоило большевикам уйти из города, и портной стал шить гораздо лучше. А когда за окном начиналась облава, стрельба или другое мероприятие, портной топал сапогами по полу и приговаривал «Немцы! Румыны!» Под эти слова Аксельрод и Фишман тут же прекращали трещать машинками «Зингер» и замирали.

В апреле сорок четвертого Славкин родственник — скромняга не стал выпирать свои заслуги, как он спасал людей от неминуемой гибели. Больше того, от этой войны он, видимо, заимел склероз и начисто позабыл сообщить Аксельроду и Фишману, что они могут дышать не только подвальным воздухом. До того вредные побочные явления дал тот склероз, что еще в начале сорок шестого года, минимум раз в неделю, моргуновский дядька топал по полу и рычал свою оккупационную присказку. И продолжал брать столько заказов, что сегодняшняя налоговая инспекция с ходу бы сообразила: или у этого человека есть дополнительный швейный цех или у него больше лап, чем у паука-многостаночника. Как в конце концов Аксельрод и Фишман вышли из подполья, не столь важно. Гораздо важнее понять, почему после этой истории Моргунов задал Капону такой вопрос.

А у Капона и без подсказок сионистского подполья все приготовлено, даже письмо с киностудии при печати, которую за два часа запалил Сашка Буркин. Если дед Сашки во время оккупации из подметки сапога делал за целый день вручную такую печать, что немцы не могли отнюхать от собственной, так его внук имел более совершенное оборудование. А Капон, кряхтя от усердия, самолично расписался за директора киностудии и секретаря парткома, высовывая язык от излишней старательности. Да что там письмо; вызова ожидали двадцать статисток, завербованных режиссером Моргуновыми для съемок в главной роли. Правда, непонятно, зачем Славка попутно выяснял кривизну их ног, если Капон за это его не просил. Уже потел на собственной хате бывший майор милиции с чемоданом из Белого дома, а теперь разнаряженный пиратом Жорка Кондратенко. За кушаком Жорки нагло торчали два громадных бутафорских пистолета и настоящий кинжал, а девятимиллиметровый «Стечкин» он собирался засунуть за пазуху перед самой съемкой. Мало того, во время капоновского дебюта директором фильма алиби Жорке Кондратенко был готов обеспечивать в кабаке «Кавказ» его брат-близнец Петька, который по всем официальным документам переисправлялся на «химии».

Напарник Жорки Кондартенко оператор Колька Боця имел не только треногу от неисправной кинокамеры, но и вполне действующий «шмайсер». Даже сам писатель Гончаренко, не проканавший на роль сценариста, созрел прочитать лекцию мориманам «Друга» о страшных ловушках, которые готовят им в дальних странах проклятые капиталисты. Наконец, красавица Пилипчук была готова доказать всем помполитам в мире, что ласкать ее одной рукой — это не та техника, которая устоит Майкин темперамент.