Как мыслят леса. К антропологии по ту сторону человека - [23]
Эти самости, которые «просто приходят к жизни», не отрезаны от мира; семиозис, происходящий «внутри» разума, по своей сути не отличается от того, что происходит за его пределами. Падающая в лесу пальма служит примером этого живого земного семиозиса, встроенного в экологию разнородных, зарождающихся самостей. Произведенная Иларио иконическая имитация падающей пальмы описывает возможное будущее, воплощающееся затем в том, что он действительно валит пальму. Падение пальмы, в свою очередь, интерпретируется другим существом, чья жизнь изменится вследствие того, что оно воспринимает это падение в качестве знака, требующего ответного действия. В результате возникает весьма опосредованная, но тем не менее цельная цепочка. Она тянется из сферы человеческой речи в сферу человеческого тела и его действий и далее – к событиям в мире, осуществляемым этими материализованными намерениями, например, к таким, как падение дерева, и, наконец, к еще одной физической реакции, вызванной тем, как примат другого вида, сидящий высоко на дереве, семиотически интерпретирует данное событие. Падение пальмы и поваливший ее человек повлияли на обезьяну, несмотря на то, что они физически удалены от нее. У знаков есть земные последствия, пусть их и нельзя свести к физическим причине и следствию.
Подобные попытки межвидовой коммуникации в тропиках выявляют живую и земную природу семиозиса. Любой семиозис и, в более широком смысле, любая мысль зарождается в разуме, бытующем в мире (mind-in-the-world). Пирс подчеркивает эту черту семиозиса в своем описании мыслительной практики Антуана Лавуазье, французского аристократа XVIII века и основоположника современной химии:
«Метод Лавуазье состоял… в том, чтобы вообразить себе, что некоторый длительный и сложный химический процесс имел бы результатом нечто, чтобы с тупым упорством подвергнуть его испытанию на практике, а после его неизбежного провала предположить, что если его несколько видоизменить, то результат его окажется иным, и завершить все дело публикацией этого последнего предположения как факта: его путь состоял в том, чтобы перенести свой ум в свою лабораторию и в буквальном смысле слова превратить свои перегонные кубы и колбы в инструменты мышления, создавая тем самым новую концепцию рассуждения как чего-то такого, что должно делать с открытыми глазами, путем манипулирования реальными вещами, а не словами и воображаемыми образами (CP 5.363)».
Где же находятся мечты и мысли Лавуазье? И где, как не в мире стеклянных перегонных кубов, колб и смесей, наполняющих их четко ограниченные пространства отсутствия и возможности, возникает его разум и будущая самость?
Перегонные колбы Лавуазье указывают на еще один важный элемент семиозиса. Подобно этим резервуарам причудливой формы, у знаков, безусловно, есть материальное воплощение: они обладают чувственными качествами; они получают конкретное наполнение в зависимости от тел, порождающих их, и тех, что они порождают; они могут существенно изменить положение вещей в описываемых ими мирах. И все же, подобно пространству, ограниченному стенками колбы, знаки также нематериальны. Стеклянная колба в равной степени является тем, чем она является, как и тем, чем она не является. Она представляет собой не только выдуваемый мастером сосуд (с присущими ему материальными свойствами и связанной с ним технологической, политической и социоэкономической историей, благодаря которой акт создания оказался возможным), но и особую геометрию отсутствия, границы которого она устанавливает. В этой колбе определенные реакции могут происходить именно потому, что все другие исключены из нее.
Такого рода отсутствие лежит в основе семиозиса, поддерживающего жизнь и разум и дающего им конкретное воплощение. Свидетельством этому служат события того вечера, когда мы охотились на обезьян. Когда молодая шерстистая обезьяна переместилась на более заметное место, Лусио выстрелил в нее из своего заряжаемого с дула порохового дробовика, но тот дал осечку. Лусио быстро заменил неисправный капсюль и перезарядил дробовик, на этот раз заложив в ствол дополнительный заряд свинцовой дроби. Когда обезьяна перебралась на еще более открытую позицию, Иларио ободрительно крикнул сыну, чтобы тот стрелял снова. «Поторопись! Теперь по-настоящему!» Перед выстрелом Лусио, не слишком уверенный в надежности своего оружия, произнес «тиийи».
Рис. 4. Заряжаемый с дула пороховой дробовик (иллапа). Фото автора
Тиийи, как и цупу, та та и пу о, – звуковой образ. Он иконически изображает успешный выстрел ружья, поражающего цель. При произнесении этого слова рот напоминает колбу, которая принимает различные очертания стреляющего ружья. Сначала язык ударяется о нёбо, чтобы произвести взрывной согласный, подобно тому как курок ударяет по капсюлю. Затем, растягивая долгий гласный, рот открывается все шире, подобно тому как свинцовая дробь вырывается из дула после взрыва пороха, вызванного ударом о капсюль (рис. 4).
Мгновение спустя Лусио нажал на спусковой крючок. На этот раз ружье выстрелило с оглушающим тиийи.
