Как мы портим русский язык - [7]

Если автор идёт не от жизни, а «от головы», если и язык не свеж, безнароден — останется, видимо, самая заурядная гладкопись, которую, право, никто никогда не считал всерьёз признаком настоящей художественности, авторского таланта. Но что удивительно: когда такому писателю советуют обратиться к живой разговорной речи, к народному языку, он встаёт на дыбы:

— Вы хотите, чтобы я писал: «Энто дело нащет Любови…»

Вот как! Оказывается, писатель и не знает, что так не говорят в народе, и знать не хочет, как говорят. И ещё оказывается — кто–то напугал его народностью выдуманной.

3. О НАРОДНОСТИ ЯЗЫКА

В народности формы и содержания — самая суть литературы взявшего власть народа, одно из проявлений партийности. Эта истина известна всякому. Теперь не найдёшь сочинителя, самого далёкого от жизни рабочих и крестьян, от труда вообще, кто признался бы в безнародности. Нет, он поклянётся и в родстве с на полом, и намекнёт на близкое знакомство с «могучим» русским нецензурным языком, блеснёт при случае «простонародным» словечком в пределах толкового словаря.

Известная истина также: понятие «народ» расширилось, оно обнимает уже не только крестьян и рабочих, но и трудовую нашу интеллигенцию. Изменился и народ, называемый от начала прошлого века простонародьем. И всегда–то был он не так прост — не чиновный и не должностной, рядовой трудящийся люд. А сейчас, когда пахарь — тракторист, доярка — мастер, слесарь или токарь не уступят иному инженеру по знаниям и культуре… Это, ясно, совсем не простой народ. И если мы сохраняем все же звание это для тружеников «рядовых» — это необходимая потребность выделить основного создателя ценностей, без которого бессильна самая совершенная наука и техника.

И ещё. Тоже истина, кажется: наука и канцелярия наша (куда ж от неё ты денешься!) во многом сохраняют все–таки веками установленный условный язык и — хоть тресни! — не могут найти общего языка со всем остальным народом. И редко ли так оборачивалось: бывший дворянин, честно придя на службу народу, находил простые и ясные слова, чтобы с ним общаться, а самый что ни на есть «рядовой», выбившись в «люди» («из лаптей в сапоги», — говорили у нас в деревне), напускал на себя туману и выражался не иначе как непонятно, «по–учёному», видите ли. Вы, мол, теперь не ровня мне. Вы, мол, деревня. Живучи, как видно, понятия превосходства. Тем сильнее они, чем уважение к подобным себе и ум в людях меньше просматриваются.

Впрочем, у писателя, молодого самого, всегдашняя, неизбывная забота по части языка: где же искать ему свежее слово?

Пусть где угодно! Найти бы!..

Кажется, легко теперь им, за плечами держа драгоценнейший опыт предшественников. Ан нет почему–то.

В чём дело?

Отличный рассказчик наш и педагог Сергей Антонов, думая много о слове, рассуждая, недоумевая и споря, вдруг высказал наболевшее: «Печально, что мы в некотором отношении стали более глухими к слову, чем наши деды и бабки. Нам бывает лень поискать точный изгиб слова, и мы часто предпочитаем выражать несложную мысль безликим многословным стереотипом».

И — с какой–то пронзительной болью:

«А в народных говорах нашей Родины не умирает богатое живописное слово,..» (книга С. Антонова называется тоже «Слово»).

Умирает, к несчастью, оно, богатое и живописное, и грех нам, коли не застанем его, упустим.

Нужны, необходимы литераторам эти слова, свежие, родниково–чистые, русские. Национальность, народность — она ещё не отдала всего, что может отдать, если мы не будем ленивы и небрежительны к ней.

Легко, разумеется, достигнуть внешней народности. Один поэт назвал сборники стихов прямо в лоб: «Я — деревня» и «Свет избы».

Понятно, тут — вызов кому–то, кто поплёвывает на матушку нашу деревню этак сверху да вниз, трудов её не изведав. Да редко ли слышим: «Деревня! Лапоть ты деревенский! Мужик!..» Слышим в самом уничижительном смысле как раз от тех литераторов, что громче всех клянутся в родстве с народом, с деревней. Слышим не где–то, а в их сочинениях, где автор и мысли его — один на один, где он доверителен.

Вызов понятен. Понятны и сами стихи — простые, бесхитростные, душевные. Одного не хватило поэту: глубины в освещении жизни, глубины и мыслей, и чувств. И — ёмкого, выразительного языка. Не нашёл он и то единственное слово, что запало бы в сердце и память читателей, пригвоздило противника прозвищем, и шло бы оно ему, по выражению Гоголя, «в род и потомство», тащило с собой «и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и не облагораживай…», чтоб «как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уж потом…».

Чтоб неповадно было, говоря по–иному. Неповадно было бы плевать на те михайловские, болдины, карабихи, лутовиновы, ясные поляны, что показали, чем силён русский язык.

Земляк «поэта деревни», прозаик, также ударяется в народность внешнюю и пишет в повести:

Он… «все уладит, и нечего тыргосить».

«То суп крапивный, то траники с сывороткой» (в годы войны), «то политятинки, то зайчатины» (про охотника бесчестного в те же годы); «лосятину запарить с галанкой»; «по тюшклеватому снегу»; «чапаться