Как хочется счастья! - [25]

– Ты осталась с отцом?

– Нет, я была в детдоме. Потом мама освободилась и забрала меня. Представляешь, она пришла ко мне, а я ее не узнала.

Я залпом выпил бокал. Боже, вот они – наши «унесенные ветром». И еще я подумал, что если бы здесь был Борис, он бы предложил всех нарядить в арестантские робы.

– А твой отец, Нина?

– Ты знаешь, – в Нинином голосе не было ни обиды, ни злости, – мужчины в нашей семье надолго не задерживаются. Не знаю даже почему…

Я обвел глазами комнату.

– Так это квартира еще твоего прадеда?

– Нет, – ее лицо было печально, но спокойно. – После того как прадеда расстреляли, его жена и их дочь, то есть моя бабушка, еще некоторое время жили в Питере. А потом решили переехать в Москву. Здесь бабушка вышла замуж, и это – квартира ее мужа. Когда бабушку посадили, он с ней развелся. Моя мама родилась перед самой войной. В тюрьме. – Нина помолчала. – Одно было хорошо. Все мужики попадались джентльмены – сами уходили, но жилплощадь не трогали. Правда, здесь, конечно, за семьдесят лет образовался свинарник, но ничего, я разгребла. Так и живем.

Я сказал тост.

– За тебя, Нина.

Вино действительно было вкусным. Она налила мне еще, я выпил опять и почувствовал себя удивительно сильным.

– Я тебя хочу, Нина.

– Я тоже.

– Нина, вот ты какая…

– Какая, Вадик?

– Нина, ты необыкновенная. Ты… Ты на многое способна, Нина… В тебе есть нежность и твердость. Ты – унесенная ветром. Ты живешь в традициях ушедшей эпохи… Таких, как ты, больше нет… – На меня вдруг напало красноречие.

Она ухмыльнулась.

– Только не надо говорить, что меня тоже посадят.

– Нина, за что тебя должны посадить?

– Господь с тобой… – Она шутя сплюнула через плечо три раза. – Единственный мой грех – растление малолетних.

– Каких малолетних?

– Это ты, Вадик.

– Нин, ты меня обижаешь. Мне двадцать девять. Я – мужик. Про меня пишут, что я – «подающий надежды гений». В этом есть какая-то несуразица. Правда, Нина? Ведь если человек – гений, то он просто гений. Какие надежды?

– Вадик, ты мужик. Но ты еще маленький мужик. Мужичок.

– Как это?

Она засмеялась.

– Не знаю. Есть мужики, которые уже в тринадцать лет – мужики. Или в семь. А ты до старости будешь маленьким, Вадик. Это-то в тебе и хорошо.

– Нина, оказывается, ты все про меня поняла?

– Я давно еще это заметила, но думала – пройдет. Будешь как все. Но пока ты не стал как все. Это замечательно.

– Нина, налей мне еще и пойдем в постель?

– Да.

– Только не выключай свет.

– Почему?

Она немного замешкалась. Я понял, это она меня стеснялась, а не я ее.

– Я боюсь темноты, Нина.

– Да? – И она не выключила свет. – А еще чего ты боишься?

– Пожара боюсь. – Я стал ее раздевать. – Облажаться боюсь… Хотя это противное слово – «облажаться». Нина, почему ты опять в этой кофте? Та, что была на тебе утром, – лучше. В ней я могу тебя обнимать сразу… а раздеть потом…

Она осторожно вынимала руки из рукавов.

– Я люблю эту кофту, Вадик. Я купила ее в Италии, в свою первую поездку. Во Флоренции, на рынке возле фонтанчика с поросенком. Тот продавец, что продал ее мне, не обманул. Она замечательная, эта кофта.

– Нина, ты подпольная миллионерша? На какие деньги ты ездишь в Италию?

Она засмеялась.

– Нина, что это?

Я увидел ее руки. На сгибах локтей были четкие белые шрамы – две тонкие выпуклые полоски. Будто кто-то провел острым карандашом по рукам, и кожа вспухла.

– Не спрашивай, Вадик. Это было уже давно.

– Это… вены?

Она покраснела:

– Ну да.

– Нина… – я целовал ее шрамы. – Нина… Тебе было так плохо? Что с тобой было? Скажи…

– Не хочу… Не надо… Подожди…

Ее лицо подернулось тенью воспоминания. Я отстранился слегка. Она повернулась и ушла во вторую комнату. Я подождал и пошел за ней.

Комната оказалась длинная, как чулан, с узким окном, занавешенным чем-то лиловым. Нина сидела на краешке постели, согнув плечи, сложив на коленях руки – как маленькие лапки. У меня сжалось сердце. Что-то светлое, нежное исходило от ее беспомощного страдания, и это притягивало к ней.

– Нина… – Я подошел, обнял, привлек к себе. – Прости. – Она обхватила меня тонкими голыми руками. Прижалась головой.

Я присел на корточки, поднял к себе ее лицо. Заглянул в глаза.

– Бедная ты моя… Прости, что напомнил тебе о плохом.

Она улыбнулась сквозь слезинки.

– «Плохо» – это не та категория, Вадик. Это был просто п… ц. Дочери было четырнадцать лет. Она ушла из дома. Я думала, ее тоже посадят.

– А потом, Нина?

– Потом ничего. Я выжила. Дочка ухаживала за мной. Как-то сразу, вдруг, она вернулась. В прошлом году она окончила школу и пошла бороться за справедливость. Теперь вступила в какую-то партию. Вместе с отцом. У него и живет. А я вдруг поняла, что ничего не меняется. И что я уже ничего не боюсь.

– А я боюсь, Нина. Многого боюсь. Больше всего боюсь «облажаться».

– Не бойся, Вадик. Ничего никогда не бойся. Все всегда идет каким-то своим путем. И даже смерть – я это поняла, Вадик, – это всего лишь выход.

– Это страшно, Нина.

– А ты ее не торопи.

– Нина…

– Что, Вадик?

– А у тебя никого нет? Я имею в виду…

Она посмотрела на меня прямо.

– Почему же нет. Есть.

– Мужчина? – Противно засосало под ложечкой.

Она засмеялась.

– С тех пор, как мы стали с тобой целоваться в библиотеке, у меня есть ты, Вадик.