Как хочется счастья! - [20]

– Вадим Сергеевич, а кто такая Агафья Тихоновна? – тоненьким голоском спросила Присси.

Я посмотрел на нее – она не придурялась.

– Варвара Николаевна, сколько вам лет?

– Двадцать один…

– Понятно. В таком случае пойдите в библиотеку и возьмите там книгу почитать. Называется «Двенадцать стульев». Авторы – Илья Ильф и Евгений Петров. Когда прочитаете, мне расскажете.

– Я, Вадим Сергеевич, сегодня же из Интернета скачаю, – послушно записала в телефон название романа Присси-Варя, и я не без ужаса убедился в том, что она действительно не знает, что такое «Двенадцать стульев». Ей-богу, меня бы больше устроило, если бы она меня разыграла. Но одновременно я почему-то развеселился.

– Мои прекрасные, замечательные, унесенные ветром коллеги! Все будет хорошо. Все будет просто отлично! У нас впереди еще прекрасная долгая жизнь. Концертмейстер, прошу к роялю, – я сделал завершающий дискуссию округлый жест двумя руками. – Мы начинаем с песни рабов, возвращающихся после работы с поля.

– И все как один с кукурузными початками в штанах, – добавила Надежда-Скарлетт с вполне миролюбивым выражением лица и тоже пошла на свое условное место – встречать рабов. После хора была ее ария.

Все как-то успокоились. Алла, я видел, глубоко дышала, как бы подготавливаясь этим к пению. Присси поверх своих специально продырявленных на коленках джинсов, в которых она ходила и летом и зимой, напялила длинную цветастую юбку с оборками, якобы для того, чтобы лучше войти в роль. Я хлопнул в ладоши. Прозвучали несколько вступительных аккордов, и за ними грянул хор. Репетиция прошла вполне плодотворно, и я успокоился. Хотя отсутствие Бориса смущало меня. По какому праву он ушел, ничего не сказав? От него исходила опасность, я это чувствовал. Его поведение, его презрительный взгляд, наконец, его ноги постоянно вызывали во мне раздражение. Не хочешь со мной работать – вали отсюда! И злоба моя вовсе не зависела от его ориентации. Да будь он хоть серо-буро-малиновый, мне абсолютно все равно. Мое раздражение имело в своих корнях скорее классовую неприязнь. Уж больно противен он мне был, когда подкатывал к театру на своей великолепной спортивной машине. Несколько раз он парковался рядом со мной, и тогда я подозревал, что Борис делает это нарочно, для того чтобы подчеркнуть разницу. Но потом я понял, что он, наверное, даже не запомнил мою машину – настолько она казалась ему серенькой и по модели, и по дизайну. Хотя, когда мы только с Борисом познакомились, он не вызвал у меня неприязни сразу – ну, выворачивает при ходьбе ноги, ну завязывает разные шнурки. Я думал, многое в Борисе – еще болезнь роста, желание доказать, что он не только сын высокопоставленных родителей, но и сам что-то значит. Но когда я увидел в нем примитивное желание играть на посредственном, на остреньком, на том, что всегда будет ниже пояса… Когда я понял, что всегда и во всем этот человек будет противоречить мне не из-за простого самолюбия, а потому, что у нас и в самом деле абсолютное разное представление о том, что и какими средствами мы должны делать… Тогда я понял, что передо мной, как ни глупо это звучит, – высокопоставленный идейный противник. И я любыми средствами должен от него избавиться.

Мне неприятна была эта мысль. Гораздо больше мне хотелось иметь в Борисе союзника. Фактически после Лехи у меня не было друзей. Я не искал сближения ни с кем, я был осторожен и насторожен, как пес, которого одни люди почему-то выгнали из дома на улицу, а потом другие подобрали, перевезли в новый просторный дом и сказали: «живи», но никогда не хвалили, не чесали за ухом, не ласкали.

Мне неприятно быть резким с Борисом еще и потому, что невольно я вспоминал, как в моем собственном детстве я отличался от других ребят из нашего двора. И до поры до времени меня самого безжалостно били. Я старался не реветь, когда шел домой из школы, но мама, конечно, видела и кровь, и синяки.

– Ты что, не можешь дать сдачи? – после второго или третьего такого избиения она спросила меня.

– Не могу.

– Они что, намного сильнее?

Я ничего не ответил, только заплакал. Если бы она не спрашивала меня, мне было бы даже легче переносить боль. Но после ее вопросов я понял, что все равно не смогу дать сдачи. И я не способен напасть первым – ни лицом к лицу, ни из-за спины, и не стану никого подговаривать нападать предательски – втроем или вчетвером из-за угла. Тогда мама после очередной такой подлой драки – в начале зимы классе в третьем – сама подкараулила двоих моих обидчиков. Потом она рассказывала, что когда увидела их – двух вполне упитанных шестиклассников с огромными рюкзаками, с какими мы все тогда ходили в школу, и в тяжелых высоких ботинках, – она не выдержала. Она ведь подкарауливала их для того, чтобы поговорить, спросить, из-за чего они меня бьют. Но когда она увидела их тупые и грубые, хотя и детские еще физиономии, что-то ужасное, как она сказала тогда, поднялось в ней. Она быстрыми шагами подошла к одному из парней и, не дав опомниться, всем телом прижала его к забору. И стала уже не спрашивать, а дубасить – и не просто так, слегка, для острастки, а по полной программе. И я стоял и смотрел, как с его башки слетела шапка и голова колотилась об забор. И мне не было ни стыдно, ни неприятно, потому что я знал, что сам я с этими двумя бугаями ни за что бы не справился, а они сейчас нагнали бы меня и сами бы прижали к этому забору.