Как бы нам расстаться - [48]

Обычно в этих случаях я старалась выйти из комнаты. Я не люблю, когда люди манипулируют другими.

— Ты меня не любишь, — сказала однажды мама, когда все мы сидели за ужином.

— Бога ради, Мэгги! — ответил отец. — Я ведь только попросил пюре.

Две слезы покатились по маминым щекам. Я прекратила жевать свою морковную палочку и следила, как эти две слезы соревнуются между собой, которая быстрее добежит до подбородка. Две мокрые скаковые лошади, галопом несущиеся к финишной черте.

Момент был напряженный. Слезы подбежали к самому краю маминого подбородка, соединились там, повисли и упали. Их место заняли другие. И все это в тишине. В мертвой тишине.

Отец шлепнул себе на тарелку ложку картофельного пюре. Одну полную ложку, вторую, третью… До тех пор, пока влажная кучка не стала свешиваться через край тарелки.

— Послушай, — сказал он, делая все возможное, чтобы его слова прозвучали, как шутка. — Я ведь ем твое пюре. Значит, я тебя люблю. Ну, все? Перестань плакать.

Но капли на маминых щеках все продолжали обгонять друг друга.

Отец бросил свою ложку:

— Ну что такое? Что я на этот раз сделал не так?

— Ты меня не любишь. Если бы ты любил меня, ты был бы счастлив.

— Я счастлив! — он буквально выплюнул эти слова.

Морковная палочка было горькой и сухой. Я не могла проглотить кусок, поэтому наклонилась и выплюнула его в салфетку.

— У нас ведь ребенок, — сказала мама. — Ты должен быть счастлив.

— Я счастлив, — сказал отец, глубоко вздыхая. — Ну когда же ты перестанешь реветь?

Но мамины слезы уже прекратили свой бег. Она победила.

Мама плачет. И я не знаю, что мне делать с этими слезами.

В этот раз они льются из-за реального горя.

Садясь, я не сразу решаюсь, но потом делаю попытку и обнимаю ее за плечи.

Она сбрасывает мою руку.

— Уходи.

Я убираю руку.

— Да уходи же!

Несмотря на это, я говорю, очень мягко:

— Мне нужен номер Дилена. Иначе я не смогу ему позвонить. Мне нужен номер его телефона. Или хотя бы его фамилия.

— Томас, — отвечает она, все еще не глядя на меня. — А его отца зовут Ричард… или Рик, или что-то в этом роде.

Я отправляюсь было обратно к телефону, но…

— Мам, — спрашиваю я, стоя перед ней, — он Дилен Томас? Ты уверена?

Она зло смотрит на меня красными глазами:

— Что ты имеешь в виду?

— Его отец — тот поэт?

Некоторое замешательство.

— Какой «тот»?

— Нет, ладно, ничего, — говорю я.

— Сегодня суббота. Дилен где-то убирает снег. Наверное, в восточной части города. Вы новый или старый клиент?

— Снег? — спрашиваю я.

— Его навалило с фут. Разве вы не видели?

— Я… сестра… Джины… его девушки, — говорю я. — У Джины… Она в больнице. — Я не уверена, что родители Дилена знают о Джине. И о ее беременности. Разговаривая, я про себя отмечаю, что трясогузка перехитрила койота[13]. Вопит ребенок. Женщина, с которой я беседую — по голосу она слишком молода, чтобы быть матерью Дилена, — что-то говорит ребенку. Потом мне: — Джина заболела?

— М-м-м, да.

— А ребенок? С ребенком все в порядке?

— А вы знаете о ребенке? — спрашиваю я.

— Конечно, я знаю о ребенке. Это же будет мой первый внук. Почему же я не должна о нем знать?

Значит, не такая уж она молодая.

И ничего общего с моей матерью.

— У Джины выкидыш, — говорю я, стараясь, чтобы голос звучал помягче, пусть даже слова довольно жесткие.

— Благодатная Мария, матерь Божия, — говорит мать Дилена. — Мы сейчас же приедем.

— Как так получилось, что у меня нет ни теть, ни дядь? — спросила я маму как-то вечером, помогая ей пересаживать рассаду петуний из плоских лотков в ящики на окнах, выходящих на улицу. Может быть, это произошло после одного из наших еженедельных визитов к бабушке… Кажется, это было весенним днем, как раз в тот период, когда мне было между девятью и двенадцатью (Джина тогда еще не родилась). В те самые неопределенные годы…

— Это потому, что у бабушки не было других детей, — сказала мама, садовым совком делая в земле дырки.

— А у папы тоже нет братьев и сестер?

— Нет.

Я ткнула в ямку петуниевую затычку.

— Не так, — сказала мама. — Криво. Посади ее, чтобы она была прямой и высокой, так, чтобы она видела солнце.

Я пересадила петунию.

— Я бы хотела, чтобы у нас была большая семья, — сказала я. — Такая, как у Джоны. У него есть братья и сестра, и тети, и дяди, и двоюродные братья и сестры…

Мама воткнула совок в грязь.

— Почему бы тебе не пойти заняться чем-нибудь еще и не надоедать мне тут?

Всю дорогу к дому Джоны я бежала. И ветер высушивал слезы, которые, наверное, наперегонки катились по моим щекам.

— Уичита?

Вначале мне кажется, что я слышу голос Джоны, но когда я оборачиваюсь, оказывается, что это Дилен. На нем куртка и джинсы, и его запорошил снег. Его грудь тяжело вздымается, и я понимаю, что снег он чистил действительно где-то на окраине.

— С ней все в порядке? — спрашивает он, хватая ртом воздух.

Я киваю.

— Сейчас все нормально. Мама там, с ней.

— А ребенок?

Я пытаюсь придумать, что сказать, но в голове у меня болезненная пустота. Мать ему не сказала? Потом я вижу, что сказала. Просто он хочет, чтобы это оказалось ошибкой.

— О Боже! — Он садится. Капли тающего снега и слезы падают на пол.

Я сажусь рядом с ним, нахожу его холодную руку без перчатки… Не знаю, стоит ли мне к нему прикасаться…