Каин: антигерой или герой нашего времени? - [6]

Доставил бы из лабаза благополучно, если бы на пути не встретился Митька Косой. Тот взял да и хлестнул по рогожному мешку своей плеткой. Хохотнул, скаля свои острые выпуклые зубы.

— Проворь, Ванька, приказчик заждался.

Хлестнул ради озорства, но с такой силой, что тугой мешок треснул и табак посыпался на землю.

Тут Ванька не удержался: годами накопленная злость на холопа выплеснулась злыми словами:

— Ты чего, гад, делаешь? В харю захотел!

— Чего-чего? — поразился Митька. — Это что за вошь на меня рот раззявила? Да я тебя, сучонок, в кровь исполосую!

— С коня-то и дурак сможет. Сойди на землю, вот тогда и поквитаемся.

Обозленный Митька с коня сошел и тотчас взмахнул на супротивника плеткой, но Ванька успел перехватить кисть его руки, да так ее сдавил, что плетка вывалилась.

— Сучонок, — прохрипел холоп и немедля был повержен наземь.

Изумленный Митька с окровавленным лицом оставался лежать на тропинке, а Ванька переломил через колено рукоять плетки и понес лопнувший мешок к лавке. Спохватился о просыпанном табаке только тогда, когда торговый сиделец с бранью накинулся на него:

— Ополоумел, паршивец! Ты чего мне подсунул? Табак воруешь?!

Ванька уже знал, что турецкий табак имел громадную цену.

— Чего молчишь? Почитай, два фунта спер!

— И понюшки не брал… Не приметил, что мешок худой. По дороге малость высыпался.

— По дороге?.. А ну пойдем, глянем, паршивец. Коль набрехал, приказчик из тебя кишки выдавит.

Сиделец закрыл на пудовый замок лавку и потянул Ваньку за рукав рубахи.

— Пойдем, пойдем, вор.

Вины Ваньки не оказалось, но наказания избежать не удалось. Приказчик стеганул его батогом и назидательно произнес:

— Ты куда смотрел, дурья башка? Нешто порчу в лабазе не заметил?

— Не заметил, ваша милость.

— А чтобы в другой раз моргалы не дрыхли, а бдели — запоминай науку.

Батог загулял по Ванькиной спине. К битью он давно привык, мог и не такое выдержать.

Митька же Косой, бывший неподалеку, с кривой ухмылкой взирал на Ваньку и, пожалуй, впервые без язвы подумал: «А парень, кажись, на кляузы не способен. Сколь бы его не шпынял, знай, помалкивает, лишь злющими глазами сверкает».

Было на что злиться Ваньке Осипову, и не только на Митьку Косого. Злился, казалось, на весь мир: на приказчиков, купцов, фабрикантов-заводчиков, знатных людей Москвы. Все они кровопивцы-паразиты, живут в роскоши и измываются над своими дворовыми.

А откуда богатство им свалилось? На обмане, на обвесе, на выколачивании последних деньжонок из крепостных.

Как-то услышал речь господина полковника, Ивана Ивановича Пашкова, кой был частым гостем Филатьева.

— Поместье у меня, Петр Дмитрич, не столь и велико, но я мужика в крепкой узде держу. На оброк посадил, тем и живу.

— Чай, оброк-то немалый?

— Да уж спуску не даю, но голодом мужики не пухнут, хотя моего приказчика того гляди, дрекольем побьют.

— А коль побьют?

— Пусть попробуют. Заведу на двор и собаками затравлю. У меня не забунтуют. Подлые людишки!..

«Подлые людишки, — с горечью усмехнулся Ванька. — Вот и он никчемный подлый человек, как и все люди, представляющие бедноту. Их же превеликое множество, которые поят и кормят, обувают и одевают горстку богатеев. Паразиты они и упыри, кои только и знают нечестным путем добывать свое богатство.

Взять Петра Филатьева. Да у него столько денег, что можно прокормить всю московскую голь перекатную. А он кинет три полушки нищим на паперти и считает себя благодетелем. Сквалыга! Все его дворовые люди ходят в обносках, в коих по улице пройтись стыдно.

А как свою дворню кормит? Лишь бы ноги волочились. Уж такой прижимистый, что даже на Светлое Воскресение[12] выдает всего лишь по одному крашеному яичку, и все потому, чтобы стародавний обычай христосования не нарушить, а то бы и вовсе пришлось у голубей яйца воровать.

Худая жизнь, горемычная.

Одна отрада — уроки бывшего дворянского сына Ипатыча. За семь лет Ванька столько познал «высокого слога», что Ипатыч диву давался.

— Да ты теперь, Иван, можешь легко и свободно с любым высокопоставленным человеком разговаривать. Светлая же у тебя голова. Жаль, что живешь в грубом быту, среди неотесанных людей.

— Жаль, Ипатыч.

Неужели ему, Ваньке, так и дальше бытовать на постылом дворе? Каждый день, проведенный у купца Филатьева, надоел ему до тошноты. Надо бежать, бежать отсюда, пока тебя совсем не замордовали. Хватит крепостной неволи.

Живая, порывистая душа двадцатилетнего Ваньки рвалась на свободу.

Дня через два приказчик Столбунец выдал Ваньке праздничную сряду и поручил ему важное задание.

— Сунь под рубаху пять вершков аглицкого сукна и отнеси купцу Кузьме Нилычу Давыдову в Зарядье[13]. Спросишь, не возьмет ли сто аршин. Дом купца в Мокринском переулке.

По воскресным дням, когда всякая работа со времен царя Алексея Михайловича[14] была запрещена, дворовые люди Петра Филатьева разбредались по Москве, а посему Ванька Осипов довольно хорошо уже знал Белокаменную.

Иногда он доходил до Земляного города, а, возвращаясь короткими переулками, пересекал шумные Никольскую, Ильинскую и Варварскую улицы, и оказывался в Зарядье, древнейшем поселении Москвы. Шумная торговая жизнь кипела здесь и особенно на Большой, или Великой улице. На ней же, посреди, стояла церковь покровителя торговли и мореплавания — святителя Николая, прозванная из-за постоянной здесь сырости от наводнений и дождей «Николой Мокрым». Местность эта именовалась даже «Болотом».