Кафедра доверия - [24]
Я был поражен. Со шкафа на меня поглядывал бронзовый кроманьонец.
Вошел хозяин и с ним солидного вида врач в белом халате.
— А, поздравляю! Наконец-то вы вернулись из межзвездных скитаний! — обрадовался антрополог. А врач, пощупав пульс, выслушал меня и сказал, что температуру можно и не измерять — организм в полном равновесии.
Слова антрополога о межзвездных скитаниях вернули меня к пережитому. В отличие от того случая в детстве, на этот раз я сразу, связно и четко вспомнил, какой удивительный сон я видел, покуда спал.
— Вы знаете, во сне я был человеком, чьи рисунки вы тогда начали нам показывать! — признался я.
Врач спросил, помню ли я хотя бы отрывки сна. Отрывки! Я помнил всё, с начала и до конца.
— Постойте, — сказал антрополог. — Пусть он сначала подкрепится. А потом уж послушаем межзвездного скитальца.
Принесли апельсиновый сок, фрукты, кофе, сухарики. Все показалось мне необычайно вкусным и новым, будто я впервые пил кофе, ел сухарики и тянул густоватый сок апельсина.
— Вот теперь и послушаем! — сказал антрополог, когда поднос унесли. То, что я рассказал хозяину и врачу, потом было записано мною слово в слово.
Вы помните, когда я вдруг стал задрёмывать, я увидел себя идущим по бесконечному, но вовсе не страшному, скорее уютному коридору? Потом лампочка впереди погасла, и я в темноте раскинул руки и концами пальцев достал до стен. Стены оказались… каменными, деревянная обшивка пропала. Я медленно двигался вперед, не испытывая никакого страха.
На ощупь я понял, что коридор поворачивает. Впереди опять показалось свечение, но уже не зеленое, а красновато-оранжевое. Свет дрожал, потом стал шириться, и я понял, что это пламя, что горит хворост и огонь пляшет над костром.
Я опустил руки и уверенно пошел к сводчатому пещерному залу, в котором горел костер. У костра сидела молодая женщина, и я с радостью вспомнил, что это Эа, моя жена.
— Наконец ты вернулся! — радостно вскричала она.
Тут позвольте заметить, что весь разговор происходил на непонятном, богатом гласными языке, но всё тут же как будто само собою переводилось на русский. Я понимал все, что говорила Эа, и она понимала меня, хотя я, как мне казалось, говорил по-русски. Эа подбежала ко мне, и я обнял ее.
Ее темные волосы были гладко зачесаны и заплетены в две тугие косы. Я вспомнил, что она изобрела для волос полугребень-полущетку — вставила обрезки игл дикобраза в кусочек дерева, — и причесывалась им, поглядывая в воду, которую мы держали в долбленой корчаге. Так вот мы и встретились опять в нашей пещере.
— Мим так скучал без тебя, — сказала Эа и позвала: — Мим, Мим! Уан пришел!
Из-за невысокой перегородки послышался сухой шорох. Какое-то существо подымалось, видимо, с густой легкой подстилки. Вот оно смутным пятном возникло в глубине нашего зала, потом двинулось вперед, побежало, и я опять вспомнил: Мим — это же карликовый мамонт, которого мы с Эа вытащили из старой ловчей ямы! Она осталась с тех пор, когда повальная болезнь уничтожила у нас три больших рода. Из всех остались в живых только девочка Эа из рода Мью и я, Уан, из рода Эрк. «Мью» значило «добрые люди», «Эрк» — «те, что рисуют зверей».
На стенах нашего жилья я изображал зверей, стараясь не забыть того, чему научились мои предки.
Особенно я любил рисовать нашего Мима. Рядом с ним я всегда рисовал Эа и себя. Я изобразил всё — как мы услышали крики мамонтенка в яме, как пришли и смотрели вниз, как устраивали скат, по которому он мог выбраться на волю. Это была первая серия рисунков.
Потом были другие — как мы кормили Мима, как ходили втроем по лесу, как Мим, когда подрос, помог нам отразить нападение громадного, двухметрового волка, в плечах почти ростом с Мима. Мим оказался бесстрашным бойцом, а мы действовали уже луками и стрелами. И волк отступил.
Вся наша жизнь переходила в рисунки, которые я делал на стене, и Эа так радовалась каждому новому!
Мы прожили вместе десять лет, а потом с севера стали появляться новые люди. Они удивлялись мягкости нашего климата. Некоторые пошли дальше на юг, в горы, перебрались через хребет и стали предками древних иберийцев, теперешних испанцев.
Когда я рассказывал антропологу всю эту историю, мне явственно казалось, что волосатый хобот Мима по-прежнему доверчиво и дружелюбно касается меня. Но почему-то к концу рассказа образ Эа стал бледнеть и рассеиваться. Я стал говорить другим тоном, и слушатели это заметили.
Зазвонил телефон.
— Это Эа, — вырвалось у меня. Антрополог вскочил и схватил трубку.
— Да-да, все в порядке. Мы ждем вас, очень ждем! Мы тут таких чудес наслушались, и чудеса были с вашим участием, — помолодев на двадцать лет, докладывал ученый.
Через полчаса из аэропорта примчалась моя жена. И не одна, а с нашим эрдельтерьером Мимом. Ей была послана телеграмма о моем сказочном сне. Но пока она пристраивала детей к родным и добиралась из Раквере в Таллин, ушел один день. Она поспела лишь к концу моего рассказа, не совсем объяснимого современной наукой.
Мою жену зовут Евой, и не удивительно, что в далеком мире я называл ее похожим именем Эа.
Снегирь поэта
Снегирек розовогрудый, словно морозное яблочко, покачивался на конце гибкой рябиновой ветки и шелушил морщинистые почерневшие ягоды. Рябина стояла на поляне. Дальше подымались терема стрельчатых елок, а за ними желтел янтарем, ясным и холодным, зимний закат.
