Кафедра А&Г - [29]

Как Алексею Николаевичу всё это удалось? Он не интересовался медициной, во всяком случае глубоко. Но он был умён. И не просто умён, а очень умён. Ум – это не только способность анализировать, прогнозировать, искать и находить пути решения научных проблем. Ум – это ещё способность анализировать, прогнозировать, искать и находить пути решения проблем личных, бытовых, общественных и даже мировых. Последние Алексея не очень тревожили, а решение предпоследних автоматически удовлетворяло уравнения первых и вторых. Ольга работала, Алексей изыскивал пути, торговал направо и налево лицом, обаянием и даже мужской состоятельностью (в нужных ему для решения поставленных задач министерствах ключевые позиции частенько занимали дамы, что значительно упрощало дело. По дороге он даже женился на одной из них и вскоре стал отцом по настоянию жены, которая была для первородящей даже не «возрастной», а уже почти пожилой).

Никто и не заметил как. Как? КАК?! Как ближе к концу восьмидесятых прошедшего столетия Безымянный возглавил кафедру А&Г факультета последипломного обучения и усовершенствования врачей?

Зато Ольга наконец заметила его. Как мужчину.

Она как раз развелась с мужем. Лёнчик действительно оказался никаким, точно в соответствии с папиными прогнозами. Дальше младшего научного сотрудника научно-исследовательского института технического стекла он не продвинулся, хотя за спиной был Олин папа, который ради дочери был готов на всё, даже тащить этого тюфяка наверх. Но «тюфяк» наверх не хотел, ему было очень уютно на дне. Лёнчик по призванию был рыбкой придонной, с вялой, холодной, полупрозрачной кровью. Постоянные укутывания родни, сперва в тёплые шарфы, а позже – в успокоительные беседы о бездуховной жене-карьеристке на маминой кухне под бабушкин чай, физиологические ликворы не согревали, зато замедляли и без того малоподвижные душевные токи избалованной натуры. Он утвердился в мысли, что гениален, но что от этого толку, если несправедливый мир усыпает лепестками роз дорогу перед наглыми бездарями. Вместо того чтобы сбить хоть одну «наглую бездарь» с этого благоухающего пути или проторить свой собственный шлях, Лёнчик натоптал себе маленькие, уютные, безопасные дорожки. Из дому на работу. С работы – домой. С порога – на кухню. Из-за стола – на диван. Ну, иногда с кухни – в мамину кухню, потому что Ольга частенько была слишком занята работой, а варить самому себе пельмени – это не для гения. Он никогда не скандалил с женой, даже если был разогрет специями к маминым домашним котлетам, но весь его понурый, покорный вид свидетельствовал о том, что он несчастен с Ольгой. Потом он стал ещё несчастнее, потому что его мама и бабушка захотели внуков и правнуков. А у Ольги не получалось забеременеть. Последствия абортов, выполненных в юные годы от взрослых, поголовно женатых возлюбленных. Такая «маленькая» неприятность под названием эндометриоз. Сапожник без сапог. Ольгу подобное положение вещей устраивало, если честно. Нет, не эндометриоз, конечно, который делал обычные ежемесячные женские боли практически невыносимыми, а отсутствие детей. Ну, не было в ней этого места. Не хотелось ей «продлевать себя» в абстрактном пространстве и времени. Её вполне удовлетворяли текущие.

– Лёнчик, зачем тебе ребёнок? – ехидно поинтересовалась она, после того как обследовалась и узнала вердикт. Кстати, он не был «окончательным и бесповоротным». Можно было пытаться. Но она не хотела превращать радость соития в механистический труд по созданию себе подобного. Ну, разве что как побочный эффект… Но радость от того самого соития она испытывала не с законным мужем, а младенца он, по всей видимости, хотел своего. Вернее – хотели его мама и бабушка.

– Чтобы был продолжатель рода! – удовлетворил её любопытство Лёнчик, горделиво расправив петушиные плечики.

– Какого рода? – уточнила Ольга.

– Моего!

– А если родится девочка, и вырастет, и выйдет замуж, что тогда? Роду конец?

– Нет, она же будет моей дочерью. И, в конце концов, фамилию можно не менять. Ты же вот не взяла мою фамилию и продолжаешь род своего отца.

– Моему отцу всё равно, продолжаю я его род или нет. Мой отец меня просто любит, понимаешь, о чём я?

– Ну конечно, я буду любить своего ребёнка. Это нормально – любить своего ребёнка.

– Лёнчик, нормально – это хотеть ребёнка, чтобы его любить, а не затем, чтобы он продолжал сомнительной давности, крепости и прочих некондиционных параметров род.

– То есть ты не будешь рожать мне ребёнка?

– Чтобы родить, надо сперва зачать. Для меня это достаточно проблематично. Попробуй с кем-то другим, авось получится. А может, к тому времени в магазинах появятся! – огрызнулась в ответ Ольга и отправилась на работу.

Зачать с кем-то другим значило отклониться от натоптанных тропинок. Лёнчик был к этому не готов. Есть две кухни, есть диван, есть работа. Да и чёрт с ним, с тем ребёнком. Жили как-то без него, и дальше будем жить.

А дальше – умер Ольгин отец. И ей пришлось тащить на себе не только свою семью, но и мать, привыкшую жить на широкую ногу и привычек своих бросать не собиравшуюся. Олина мама была кладезем спекулятивных контактов – все товароведы более-менее пристойных магазинов города были у неё прикормлены, и даже на похороны она раздобыла себе заграничное чёрное платье в обтяжку и не забыла накрасить глаза французской тушью стоимостью в четверть Ольгиной зарплаты. Конечно, на сберегательной книжке у неё лежали очень солидные деньги, но она не собиралась их трогать, оставляя на «чёрный день». Отец же умер скоропостижно и никакого завещания не оставил. Да и какое завещание, если на свете у него было только двое любимых людей – жена и дочь. Это во-первых, а во-вторых, квартира – государственная, дача – государственная, машина – и та служебная. Только сберкнижка, изначально открытая на имя жены. Так что Ольга взвалила на себя избалованную мать, привыкшую к обилию хороших тряпок, качественной пище, которую после смерти отца раздобывать стало сложнее, потому как эпоха осетров, икры и многочисленных колбас давно отошла в небытие – середина восьмидесятых двадцатого столетия процветала всеми характерными для советского «застойного» периода российской истории стигмами. Ещё маме, конечно, нужна была соцприслужница. Ольга вызвалась убирать и готовить сама, но вдова категорически отвергла такое предложение и, утирая слезу, скатившуюся по начинающей морщиниться щеке, стоически убрала квартиру сама, пожарила яичницу и сварила кофе. Ольга отдраила полы, сковороду и плиту после маминых упражнений и, плюнув, наняла ей приходящую даму. Зато ей, профессионалке швабр и котлет, мама с первозданным пылом принялась давать указания. Прежняя домработница, бывшая в доме, сколько Ольга себя помнила, покинула этот мир вслед за Олиным отцом, не перенеся его смерти. Sic fata voluerunt.