Кафе «Ностальгия» - [21]

Никто никогда в жизни не сможет представить того, как я страдала, проклиная себя и не находя поддержки ни у кого из своих подружек, ведь никто из них не воспринимал мои страдания всерьез. Даже Эмма не понимала, почему я уступила парня, по которому сходила с ума, своей сопернице, почему сдалась, не приложив ни грамма усилий. И как назло все вышло наоборот: Кармен Лауренсио втрескалась в Хосе Игнасио, их роман длился целый год, до тех пор пока они сами не разбежались по обоюдному согласию. Несмотря на то что мою душу раздавили, словно чеснок в ступке, я не изменила нашей чистой дружбе, и здесь у меня не возникало никаких угрызений совести. Хосе Игнасио не знал, как отблагодарить меня, и каждый раз при случае говорил:

– Худышка, я и не знаю, как тебя благодарить за то, что ты свела меня с Кармучей.

И каждый раз я, взбешенная, была готова крикнуть ему в лицу: «Так ведь ты знаешь как, черт возьми, поцелуй меня, прижми к себе, погладь всего несколько мгновений – и все, ты бы отблагодарил меня, унял бы мое безумие». Для меня свет сошелся клином на Хосе Игнасио. В течение того года, пока они были вместе, я шесть месяцев просыпалась с его именем на устах, в школе пыталась узнать, куда они пойдут: на какую вечеринку, на какой пляж, на какую плотину (мы любили забираться в прилегавшие к плотинам леса, и прежде всего к плотине на Гуаябе, мы предпочитали ее из-за отдаленности от города и обширных лугов). Я то и дело появлялась там, где были они, я шпионила за ними, надеялась, что и мне хоть немного перепадет от его любви. Я почти не пропустила ни одного дня в школе, в тот год у меня было меньше всего пропусков, я упорно ходила, даже когда болела – а это случалось как раз тогда, когда мне более всего нужно было быть рядом с ним, с ними. А Хосе Игнасио все так же шутил, так же радовался всему, и особенно ей. И я все так же восхищалась его остротами, которые, на мой взгляд, были просто неподражаемы. А оставаясь одна, вынимала из рюкзака, сидя на скамейке где-нибудь в парке, радиоприемник и настраивалась на иностранную волну. Песни на английском языке действовали на меня, слезы так и текли из глаз, хотя я ни слова не понимала. «Мария, хей, хей, хей, Мария» группы «Jackson Five»[92] терзала мне душу. Как никогда я чувствовала себя такой великодушной, такой чистой, моя душа, терзаемая муками ревности, была полна благородства. Не надо забывать то, что никто до сих пор не целовал мои губы. Рано поутру я убегала из дому, бродила вблизи дома своего возлюбленного, представляя, что вдруг ему, как и мне, не спится, и вот он спускается по лестнице, пусть даже как лунатик, с расставленными в стороны руками и, заметив мою девственную дрожь, заключает меня в объятия, и я успокаиваюсь. От такого неосуществимого желания, от такого придуманного наслаждения губы мои сами собой складывались в поцелуй. Тысячу раз я спрашивала отца, не нужно ли что отнести тетке. Хосе Игнасио жил как раз на полпути от нашего дома до дома, где жила сестра отца – тот, кто знаком с географией Гаваны, может проверить: я жила на Агуакате между Техадильо и Чакон, тетка – на пересечении улиц Мерсед и Паула, а Хосе Игнасио – на углу Вильехас и Обрапиа. Пройтись под его балконом было счастьем, «весной священной» (если использовать название романа Алехо Карпентьера), но если вдруг случалось, что он стоял на балконе, дыша свежим воздухом, голый по пояс, то я застывала на месте, не в состоянии сделать хотя бы шаг, я просто впадала в ступор. Мне бы подойти, а я стою. Видеть, как он опирается о перила балкона, – что еще нужно мне в этой жизни. Обладая хорошим зрением, я могла разглядеть его силуэт с перекрестка Вильехас и Эмпедрадо. Хотя я могла и спутать Хосе с его братом, который однажды догадался о моей припадочной страсти, увидав дурацкое сердечко, пронзенное стрелой, с моими и Хосе Игнасио инициалами внутри, которое я нарисовала на последней странице «Двадцати стихотворений любви и одной песни отчаяния» (наши юмористы говорили по-другому – «Двадцать песен ужаса и одно стихотворение уродства») Пабло Неруды,[93] книги, которую я одолжила одной девчонке, не зная, что она была подружкой брата Хосе. Когда я шла по противоположной стороне улицы, он понимающе улыбался, и я придумывала какой-нибудь дурацкий повод, чтобы позвать Хосе Игнасио. Объект моего поклонения показывался на балконе и едва обращал на меня внимание. Настал день, когда я не смогла рассчитывать даже на слабую помощь его брата: он ушел в армию и погиб на одной из никому не нужных войн где-то в Африке. Я всегда помнила о нем, он не был красивым и даже привлекательным, однако был очень добрым. И почему мне понравился не он, а Хосе Игнасио? Возможно, это как раз и спасло бы его.

Как я излечилась от этой невротической скарлатины? От этого невроза, от этой блажи (или блаженства), от состояния, которое, конечно, казалось мне вечным. Излечиться – я использую такой глагол, потому что он наиболее подходит к этому беспощадному золотистому стафилококку: только от одной мысли, что он мог подойти и заговорить со мной, у меня начиналась аллергия, меня тошнило и появлялось желание вывернуть наизнанку свои внутренности. Я уже слышала пророчество моей тетки, сестры отца, когда она разговаривала на кухне с матерью. Тетушка драила губкой кафель, мать толкла чеснок и резала лук – занятие, которое ей бесконечно нравилось, она жить не может без жареного лука, – и они, как обычно, без зазрения совести перемалывали косточки всяким дегенератам. Тетя заметила, что я притаилась между дверью на кухню и холодильником.