Кафа - [163]

— Что там случилось? — спросил Мышецкий шофера.

— Ничего особенного. Какой-то дурак принял куст за партизана и стал стрелять.

«Если бы, если бы...» — подумал Мышецкий.

Теперь он понимал, что спасти Кафу могли только свои. Те времена, когда в мертвую барабанную дробь, извещавшую о последних приготовлениях к казни, вплеталось цоканье копыт и на эшафот поднимался царский гонец с рескриптом, свернутым трубочкой, чтобы прочесть пышные слова о помиловании, давно прошли. Остановить оружие могло только оружие. Но откуда возьмется оно, это другое, спасительное оружие, если никто в городе не знает о казни?

То страшное и низкое, что предстояло сейчас на Андреевой гриве, он воспринимал поначалу как свое и только свое горе. Даже Россия, у которой со смертью Кафы вдвое мелела река искусства, была забыта. Подавленный и раздавленный известием о казни, он много часов бродил по вечернему городу. Отрешенный от людей и от города, он жил только своим несчастьем, переходил улицу и не видел экипажей, поникнув головой, стоял в скитской церкви и не слышал голосов хора и священника, далекий от бога и прихожан. А когда увидел перед собой квадрат экрана с одним словом «Грех» и понял, что сидит в кинотеатре, долго соображал, как это он попал сюда из церкви и почему не помнит ни своего пути через виадук, ни входа в кинотеатр, ни его кассу. С экрана в глаза ему глядел трагический Мозжухин. Его искаженное страданием, тонкое нервное лицо было лицом Мышецкого, и от мысли, что горе ломает всех, он плакал и с ним плакала виолончель сидевшего под экраном старичка-аккомпаниатора в обтрепанном фраке. Весь этот вечер он вел себя так, будто Кафы уже не было. Он ничего не делал для ее спасения, он стоял у ее могилы, опустив руки и голову, проклинал убийц и плакал. Почему он не нашел тех, кто поднял бы оружие в ее защиту, кто смертью отвратил бы смерть? Почему, готовый отдать за нее жизнь, он не пошевелил пальцем для ее спасения?

Он глядел вправо, потом влево через плечо шофера и ждал чуда: катящейся из засады, стреляющей красной конницы, завалов из лесин, канав поперек дороги. Но кругом было тихо и спокойно. Колонна плелась еле-еле, часто переходила на шаг, конники крутили цигарки, переговаривались, ветерок растягивал пелену тумана, туман нежнел, над черной зубчаткой ельника серело и уже сияло безмятежное ласковое небо. Час казни приближался неодолимо.

Вчера утром Мышецкий слышал, как Варенька просила шофера привезти ей земли для цветов. Пустая корзина с клеенкой на круглом донышке теперь стояла под дверцей автомобиля. Неужели шофер взял ее, чтобы набрать земли из могилы? И что он скажет потом Вареньке? Набрал из могилы? Возил поручика на расстрел Кафы и набрал из могилы? И как Варенька отнесется к этой поездке мужа, что подумает, когда увидит его сапоги с такой же, как в корзине, чуточку фиолетовой землей под каблуками?

Мышецкий косился на шофера.

Заспанное толстое лицо, внимательные, часто мигающие глаза в густых белесых, будто подрезанных ресницах. Папироска. Прикус мягкий, делающий лицо добродушным.

Неужели этого простого и, кажется, незлого человека не трогает ужас казни и он способен совмещать с нею какие-то свои, мелкие и очень обыденные хлопоты. Цветок, поднявшийся над землей, взятой из могилы! Как бы он глядел на этот цветок, если бы такая возможность возникла? Так же, как сейчас глядит на дорогу?

Люди, люди, какими вы будете завтра, через год, через полвека?

2

От хвоста колонны отделился мосье Рамю и, плотно обжимая коня коротенькими ножками, поскакал навстречу Мышецкому. Поравнявшись, придержал иноходца и, кинув к виску манерно выгнутую ладонь в перчатке канареечного цвета, подал знак остановиться.

— С меня хватит! — крикнул он поручику по-французски. — Не всякое представление смотрят до занавеса.

И тотчас же поскакал дальше, высоко подпрыгивая в седле и увлекая за собой шлейф пыли.

Мышецкий вздохнул, поискал затылком спинку сиденья, в изнеможении откинулся и закрыл глаза. Теперь, с отъездом единственного зрителя, вряд ли кто захочет дописывать золотую строку процесса. Кому нужна шеренга в расшитых канителью сине-красных мундирах, истеричный барабан, голос, оглашающий акт с «благоусмотрением» диктатора? Мышецкий не бывал на Андреевой горе, но знал, что убийство, именуемое исполнением приговора, самое хладнокровное и самое деловитое из всех. И если, подобно Глотову, видеть в нем священнодействие, ритуал, одновременно торжественный и обыденный, то нельзя не заметить, что первого уже никто не наблюдает, а второе стало работой, несложной и «чистой». «Могила уже готова. Готова». Мышецкий повторил эти слова еще раз, и ему живо увиделся холмик вынутой земли на старой пустоши под елками. Потом он увидел спешившихся конников, щетину пик, теперь уже неподвижных, Кафу на передке тюремной кареты со связанными руками. Аламбеков поднял руку с нагайкой. Кафу подвели к краю могилы и поставили на колени. Плюгавенький казачок без шапки выстрелил ей в затылок из кольта, она упала в яму, Аламбеков кинул туда же горящую газету, чтобы осветить ее лицо и проверить, мертва ли, и подал команду закапывать.