Кафа - [160]

— Скор-ра! — вознесся над зрителями истошный тенорок офицера.

Стек постегал по голенищу и взреял, как дирижерская палочка. Камчатка отозвалась на все это глухим долгим гулом, казаки повскакивали со своих мест, офицеры Помазкина потянулись по проходу к наружной двери.

От Деда Григорий возвращался верхом на лошади. Сумерки уже крыли Городища своей черной полой, когда, проскакав последний березовый колок за Порт-Артуром, он спешился и с лошадью в поводу стал спускаться к карьеру по крутой тропке. Старый взмыленный рысак, давно уже не ходивший под седлом, вздрагивал от усталости, скалил зубы, вырывал поводья. И тогда из-под его копыт с шумом срывались вниз рыхлый пыльный плитняк и комья глины. Григорий останавливал коня, прислушивался. Надо было пройти к конюшням карьера незаметно: лошадь он взял без спросу. Но как это сделать, если скат холма и обширная, пустая, пестрая от шевяков поскотина были хорошо видны из служебных строений. Да вот и лошадь еще, как на грех, гремела копытами и упиралась.

У заброшенной мельницы с обвалившейся крышей, на фоне сравнительно светлого неба он заметил две неподвижные фигуры. Понял, что эти двое глядят в его сторону и ждут его. Убавил шагу, примериваясь вскочить в седло.

— Гринь! — негромко позвал его чей-то голос от мельницы. — Не бойся. Свои.

Подошли Грачев и Данилка.

— С новостями к тебе, — сказал Грачев, здороваясь с Григорием за руку. — Колчак поменял Кафе расстрел на вечную каторгу.

— Чех объяснял в пакгаузе, — добавил Данилка, пожимая в свою очередь руку Григория.

— Почему чех?

— Кто его поймет, — Грачев безнадежно махнул рукой. — Ну, а у тебя-то как? Все ладно?

Григорий кивнул. За час до нападения на тюрьму, сказал он, Каландаришвили ударит по району пороховых погребов, что на соседней с Городищами станции. Аламбеков, Помазкин, а может, и чехи кинутся туда на выручку, гарнизон опустеет и станет беспомощным.

Он говорил о вещах, в которые верил, они воспламеняли его воображение. Но сейчас он мрачнел с каждым словом: весть об адмиральской «милости» таила в себе что-то смутное и зловещее.

— А как тот? — прерывая рассказ, спросил он Грачева. — Из канцелярии Глотова? Подтвердил он замену?

— Слово в слово. Бумаги, говорит, пришли и был какой-то разговор Колчака с прокурором. Дескать, потрясите как следует Отца Симеона: должо́н знать, о чем баили. Может, о Кафе. Симеона-то помнишь? Вот, вот, телеграфист с поповским прозвищем. Чванный такой, шляпу носит. Ну, лапу! К Чаныгину-то утром?

— Да. Так договорились.

Сон был трудный, маятный и оборвался без всякой причины, в полной тишине. Опоздал, подумал Григорий, сбрасывая с себя одеяло, опоздал! Потом, не зажигая лампы, полуодетый, он долго сидел на сундуке, пытаясь понять, куда это он мог опоздать, и, не припомнив, поднялся и стал запоясываться. Живей, живей, снова торопил он себя. Да, Отец Симеон, хлыщ в бархатной шляпе! «Может знать, о чем баили». Но вот, где он живет? У скита? Стоп! Первый казенный дом от семафора. Дощечка еще эмалевая и звонок. «Может знать...» Ходу, Гриша, ходу!

Калиточка стукнула, пропустила и снова стукнула.

Чаныгин ночевал у Пахомова.

С вечера на три ряда читали доставленное связным из Омска постановление Политбюро и Оргбюро ЦК о сибирских партизанах. Прикидывали, через кого и каким маршрутом переотправить постановление шахтерам Черемховских копей, в Приангарье, Читу, Кяхту. Намечали связных.

Чаныгин уже спал, когда снаружи кто-то невнятно поцарапал по стеклу.

— Кто? — пробасил Пахомов, ступая в сенцы, и услышал характерное звонкое покашливание Григория за дверью.

— Открой, Пахомыч!

Вошли трое: кроме Григория, Данилка и Грачев. Поднялся Чаныгин и, легонько подпрыгивая на одной ноге, чтобы попасть в штанину, оглядывал пришедших недовольным пасмурным взглядом.

— Что припозднились, ребятишки? Крещеные спят в эту пору.

Не отвечая, подпольщики с суровыми насупленными лицами обходили обеденный стол, рассаживались по скамейкам.

— От Деда привет, — сказал Григорий Чаныгину. — Предложение наше он принял. Словом, там все в ажуре и заваруху начинает он. Когда вот только?

— Да ты что? Забыл, зачем ездил?

— Не забыл, Степа. А вот приехал и думаю по-другому. Не опоздать бы. Колчак, как знаешь, заменил Кафе расстрел каторгой.

— Знаю. — Чаныгин перешагнул через скамейку, сел, положил перед собой пудовые кулаки. — Вы-то сейчас откуда?

— Да вот: трясли миром одну грушу...

Григорий помедлил и сказал, что телеграфист, прозванный за набожность Отцом Симеоном, был при разговоре прокурора Глотова с Колчаком по прямому проводу. И так как прошел слух, что говорили они о Кафе, решено было покалякать с Отцом начистоту. Брали его в переплет, конечно, внушали. А вот ценного маловато. Разговор был, признается. Глотов в чем-то оправдывался перед Колчаком. Упоминалась Кафа. Но как именно, святоша не говорит. Трясется, как припадочный, кусает язык и ни в какую. Беляков боится. А раз боится, значит, подличает, скрывает правду.

— Контра! Мимо глаз глядит! — прижал Данилка своим молодым, уверенным баском и слегка стушевался: Чаныгин подал ему знак молчать и спросил Григория, почему тот решил вдруг, что надо торопиться с налетом. Что за причина?