Кафа - [159]

После обеда принесли записку из управления: Глотов отменял домашний арест и приглашал Мышецкого для дружеской, или, как он писал, «чисто гусарской», беседы. Он встретил его у крыльца, взял под локоть и повел к себе.

— Я стал до несносного глух и нелюбопытен, — заговорил он, заглядывая поручику в глаза. — Только сегодня узнал о вашей драме, об отъезде Варвары Алексевны... И теперь рад вас поздравить — вы опять вместе. Впрочем, другого и не могло быть. Ваша глубокочтимая супруга — бриллиант редких совершенств. Да и душа, душа!

На этот раз у стола-саркофага почему-то не было пьяной тележки. Мышецкий ощутил тревогу. Это не вязалось с характером предстоящей беседы: ведь сам господин Ххо называл ее дружеской и гусарской.

Уселись в кресла и закурили.

Спичечный коробок в серебряном футлярчике перешел из рук в руки и лег на черный кастор. Лицо Глотова еще выражало те чувства, которые он выказывал, поздравляя поручика с возвращением Вареньки и называя ее бриллиантом редких совершенств. Но говорил он уже о вещах трагических. Оказывается, только что у него состоялся конфиденциальный и очень трудный разговор по прямому проводу с верховным правителем. Достойно глубочайшего сожаления и даже отчаянья...

— Шла речь о Кафе? — дрогнувшим голосом спросил Мышецкий.

Коробок в серебряном футлярчике вернулся в руки господина Ххо. Над розовой китайской спичкой выкинулся огонечек и приблизился к загасшей папироске Мышецкого.

— По моему разумению, — сказал Глотов, — я сделал больше, чем мог. Я был убедителен, зол, прям, нагл, находчив...

— Не тяните, пожалуйста!

— Благоусмотрение верховного непреклонно.

— Казнь?

— Этой ночью. — Скорбь выгнула губы господина Ххо монашеской скобкой и тут же убрала ее с лица. — Верховный приказал казнить Кафу этой ночью.

— У меня письмо от ее сестры, — совсем некстати сказал Мышецкий и полез в карман френча, как бы желая доказать свои слова.

— Вот и передадите ей. Человечность не должна отказывать нам даже в мелочах.

— Человечность? Постойте, вы сказали передать... Где ж, однако?

— Где вы найдете удобным, поручик. Верховный повелел: быть вам на месте казни. Тот, кто поддерживал обвинение в суде, полагает он, лучше других знает Кафу и, следовательно, надежнее других предупредит ошибку в объекте. Казнить следует осужденную, а не ее товарку по гросскамере. Наконец, там, на Андреевой гриве будут представители прессы...

На этом месте устами господина Ххо заговорила сама логика. Дописывается золотая строка судебной Истории, протекавшей при самом щепетильном соблюдении форм права. Надо, чтобы она осталась золотой и сейчас.

В казни два начала, две души — закон и ритуал. И второе не менее важно, чем первое. Коленопреклонение и сомкнутые пальцы правой руки делают молитву священнодействием. Шеренга воинов, голос, оглашающий акт конфирмации, барабан, молчащие свидетели — привносят нечто высокое и возвышенное и в процедуру казни. Это уже не насилие и даже не изысканное убийство, это промысел божий через его же скорбь...

Мышецкому стало не по себе.

Он решительно поднялся, разорвал письмо и, сунув обрывки в деревянную кобуру кольта, потянулся к столу, чтобы взять фуражку.

Мгновенно запавшие глаза его выражали муку.

6

В тот день афиши зазывали городищенцев на представления мага и чародея из какой-то восточной страны:

Волшебный маскарад Норини!

Действие невидимых сил. Стук, звон, летающие предметы.

Разоблачение медиумических явлений.

Смертная казнь. Снятие головы живого человека.

Господин Норини снимет голову желающему из публики.

Аквариум Нерона. Сенсация Парижской выставки:

ковчег дервиша или тюрьма княгини де Монтенель.

Первой пожаловала к пакгаузу колонна чехословацких стрелков с лопоухим осликом впереди, везущим на тележке громадный барабан. Барабанщик шел следом и, почти не меняя положения рук, отбивал такты. За чехами пришли две сотни Аламбекова, потом колонна корнета Помазкина и взвод стражников. И только за ними — разместившаяся на Камчатке штатская публика, которую господа военные называли здесь обывателями. Используя столь редкое для Городищ многолюдье, Грачев, Парфен Терентьев, Данилка и трое молодых котельщиков появились у пакгауза с листовками. Их дело в каком-то смысле тоже было «действием невидимых сил» и «волшебным маскарадом». Так, во всяком случае, думал Данилка, сновавший среди зрителей в сапогах и высоком картузе Грачева. Листовки появлялись в самых неожиданных местах. Чешский патруль, к примеру, обнаружил их под седелком ослика, упоенно дремавшего в своих нарядных лаковых оглобельках под неусыпным доглядом седоусого чеха.

В середине представления на сцене, возле господина Норини, изящного шатена в строгой черной паре, возникла фигура чешского офицера. Потрясая над головой пачкой листовок, он заговорил о том, насколько бессмысленно, а прежде всего безнравственно бороться с администрацией чехов и законным правительством Колчака.

— Ку́ма, ку́ма... — с заметным усилием растягивал он тонкогубый рот, пытаясь возможно правильней произнести слово гуманизм.

Выходило, что гуманизм — главная, неотступно осуществляемая линия всех, кого история в эти дни поставила над Сибирью. Даже Кафе, руководительнице местных большевиков, готовившей кровавый потоп в гарнизоне, адмирал заменил смертную казнь пожизненной каторгой. На милость достойно отвечать знаками благодарности. Распространители листовок должны быть изловлены и преданы военно-полевому суду.