Кафа - [156]

Глотов привычным движением добыл из портфеля серебряные ножнички и стал обрезать сигару. Губы его, пухлые, глянцево красные, повторяли движения руки и выражали предвкушение, которое могло относиться не только к сигаре.

— Вы, конечно, кой-что поняли? — спросила Кафа.

— Кой-что по ме-ло-чам.

— Это уже прогресс. — Она глядела на него с оттенком любопытства. — Ну, и что же?

— В подобной игре открывают все карты. — Он закурил и, вращая сигару в пальцах, любовно оглядел ее, проверяя, со всех ли сторон одинаково обгорел ее кончик. — Потрудитесь открыть все свои карты.

«Все» прозвучало как «фсе», и только одно это слово выразило враждебность.

— Конечно, господин прокурор. — Она подумала, продолжая глядеть на него, и поправила воротничок жакетки. Пальцы ее задержались и чуточку дрогнули. — Мышецкий, как знаете, едва не выпустил всех политических. Пустая тюрьма! Картина на все сто! Но сей милый интеллигент был того... — Она выразительно щелкнула себя по шее. — Такие номера удобнее делать с трезвой головой.

Во всем ее виде теперь читалось вдохновение.

— Пустая тюрьма! Идеальное состоит в этом.

— Понимаю. В ворота не только входят, но и выходят. Доверие ваше трогательно. Бла-го-да-рю! — Он поклонился, выкатив счастливые глаза, и замер с прижатым к груди холеным подбородком. — Теперь, пожалуй, вы покажете мне конфетку?

— Теперь я продолжу. Освободить политических вы могли бы открыто. Приказ! Такого-то числа, номер такой-то, там-то. А что, если вписать в него и исполнение других требований забастовщиков?

— Х-хо! Идея!

— Забастовщики кричат, грозят, что делать вашему брату... Это могло бы выглядеть как гибкая тактика. И тогда ваши враги... У кого их нет, господин прокурор... И тогда ваши белые враги, уточняю, стали бы искать в этом скрытый и мудрый смысл. Потом верните мои картины!

— Что же в итоге?

Он стоял боком. В прижмуре его глаз вновь замерцала, зажатая веками, острая тоненькая льдинка.

— Конфетку не обещаю. Жизнь за спасение многих жизней. И еще — дом. Вам уже не надо будет скитаться по Европам и просить на языке, которого никто не понимает. Дом! Разве это мало?!

— Гарантия?

— Честное слово подпольщиков. Как только народ прибьет Колчака, вы явитесь в ревком и там...

— Явка с повинной, так сказать? Ха-ха-ха!

Глотов заколыхался. Льдинка потонула в прижмуре и то вспыхивала, то меркла, но лицо не смеялось.

Смех жил без лица.

— Спасибо за спектакль, за милую импровизацию, — сказал он учтиво. — Вы меня изрядно позабавили. И знаете, что я подумал? Художнику по натуре подвластно всякое искусство. Итак, явка с повинной не состоится. Увольте-с!

Руки вдоль тела.

Щелчок каблуками.

— Остается в силе мое предложение. А сроку вам для размышления — сутки. Сут-ки.

Чтобы вызвать конвойного, он поискал под столешницей кнопку звонка и, не найдя, крутнул ручку телефонного аппарата. Вызываемое лицо не ответило. Нечленораздельно поворчал, поглядывая на дверь. За дверью послышалось едва различимое вкрадчивое движение. Перевел глаза на Кафу. Глаза спросили: «Мне не померещилось?»

Она отвернулась к окну.

— Я приглашу вас завтра в это же время, — сказал Глотов, прислушиваясь к двери, но звук не повторился.

— Хорошо. Но есть и мое предложение. Надеюсь, ваш ответ не окончательный.

— Отнюдь, отнюдь.

— Тогда кому ж эти сутки?

Глотов отвел от лица дымящуюся сигару.

— Дело в том...

Он неестественно далеко откинул свою голову. Подбородок задрался вверх и прицелился, отдаленно напомнив атакующую перчатку боксера.

— Дело в том... Это очень прискорбно. Но ваша свеча уже догорела. Простите за невольный образ. Сообщая о трагедии, я не должен был... Это усиливает впечатление. Это попросту жестоко. Простите.

— Догорела свеча?

— Прибыл фельдъегерь. Из Омска прибыл фельдъегерь с вашим делом. То, что принято называть благоусмотрением верховного, состоялось.

— Короче?

— Приговор конфирмирован. Адмирал подписал вам смертную казнь.

— Покажите.

— Я жду вашего «да». И если «да», все эти чудовищно страшные бумаги поедут с нами в Нью-Йорк. Это будет острая приправа к вернисажу в чисто американском духе: казнь уже была предписана.

— И Крейц станет Ротшильдом? Не верю! Нет у вас конфирмации!

— Есть, Батышева.

— Простите, но этот номер вам не пройдет. Гони гумагу, как говорят нашенские чалдоны.

— Не рвитесь к этой бумаге. — Тон торжественный и трагический. — С нее начинается казнь. Это последнее, что читает казнимый. — Он подумал и сказал то же самое другими словами. — После нее уже никто и ничего не читает. У вас же редчайшая возможность посмеяться над нею. Над страхом. Над комедией суда. Над вашими врагами. Над смертью, наконец. — Баритон сел на проникновенную, очень низкую ноту. — Ради этого я задерживаю исполнение приговора. Вы получаете двадцать четыре часа на выбор, который сто человек из ста сделали бы немедленно. Очнитесь!

— На вас черное, прокурор. И сукно на столе тоже черное. А где луч?

Что-то подобное ясновидению делало ее суровой.

— Сутки! У вас сутки! Слышите?

— Слышу, конечно. Но услышьте и вы: спасайте себя пока не поздно.

За дверью повторился тот же почти неслышный, осторожный и вкрадчивый звук. Глотов метнулся к ней, стараясь не производить шума, плавно и мягко, и тотчас же распахнул ее. В тамбуре, удобно привалившись к стене, стоял и безмятежно курил Франт Коровьи Ноги. Выряженный в свой изысканный наряд, в шапочку в виде рукава с золотым крестиком на донышке, в шикарные бриджи из заморской диагонали, он глянул на Глотова задумчиво сонным взглядом и, вынув изо рта цигарку, стал принимать позу исправного службиста.