Кафа - [153]

Соловей, соловей-пташечка,

Канареечка жалобно поет.

А на перекуре у плаката заспорили: читать или сорвать, как предписывает некий параграф.

И табачок пошел врозь.

Воспроизводимое на большом листе открытое письмо офицеров Михайловского полка содержало два обращения.

Одна строчка к России:

Обреченные на смерть приветствуют тебя, Родина!

И целое послание — «преуспевающему тылу».

К вам, герои тыла, шкурники и бездельники, обращаемся мы, офицеры русской армии, к вам, никому не нужным, ни к чему не способным, заполняющим бесконечные анфилады чиновных кабинетов. К вам, «работающим» на оборону, к вам, лощеным франтам и фатам, обивающим городские тротуары, к вам, сытым, самодовольным развратникам, отвратительным павианам, прыгающим в дикой пляске у тела умирающей матери-Родины. К вам, нежным мальчикам, беспомощным птенцам, прячущимся под юбками своих матерей. К вам, мелкие, ловкие, избегающие фронта, забывающим о гибели исторических надежд России. К тебе, огромная безликая толпа, смердящая накипь, обращаем мы свои взоры, горящие презрением и ненавистью.

Знаете ли вы, что «серые шинели», «незаметные герои», о которых вы любите иногда говорить с шовинистической гордостью и покровительственной нежностью, имеют робкое желание жить.

Знаете ли вы, что в то время, когда вы устраиваете оргии, спекуляции и наживы, трусливо считаете свои барыши, на фронте отдают жизни лучшие из сынов России.

Вы зажимаете уши, чтобы не услышать, но мы кричим, и вы услышите наш крик.

Умирая, мы будем думать, что мы рыцари своего бога, своего короля и своей дамы.

Плакат делал вывод: офицеры фронта ненавидят офицеров тыла, чиновников, боятся рабочих и крестьян, режим Колчака пропитан враждой, взаимной подозрительностью, междоусобицей, страхом, опоры в народе он не имеет, и еще 4 июля Ленин справедливо сказал: Колчак сломлен, Колчак раздавлен, Колчак развалился.

— Обманутые солдаты! — прочел кто-то митинговым голосом.

Заспорили еще азартней, стали намахиваться друг на друга, курившие у паперти офицеры поздно вмешались в заваруху, и вместо молебна, вместо восблагодарения всевышнего по поводу благополучного прибытия получилась драка с членовредительством.

Таким образом, безмятежное голубое царствование г-на Глотова несколько омрачилось, и по проводам империи побежали тайные донесения и доносы, предугадать последствия которых не решился бы, пожалуй, и сам Соломон, проницательнейший из владык мира. Что же до г-на Глотова, то он присутствия духа не терял и находил время не только перекраивать и штопать свой служебный кафтан.

2

— Допрос? — спросила Кафа.

Глотов переждал, пока гимназист-новобранец с его громоздким пистолетом, вызывавшим в памяти книжные картины дуэлей и маскарадов, прикроет за собой дверь, и отрицательно покачал головой.

— Допросы для вас кончились, — сказал он. — Я прибыл сюда, используя статут прокурора, но совсем в другом качестве. И усвойте, пожалуйста: все, что я должен буду сейчас сказать, — величайшая тайна. Моя и ваша.

Лицо его, слегка припудренное после бритья, было обеспокоено и приветливо.

— Иное мое качество удивит вас, но жизнь есть жизнь... Представьте себе заговор двух заговорщиков. Только двух. Вы, — жест в ее сторону, — и я.

— Неплохо для начала, — усмехнулась Кафа, принимая на стуле более удобное положение.

— Я прибыл, чтобы услышать: да, — продолжал Глотов. — После этого я бросаю все, что имею... Не хмурьте брови, это сама истина... Бросаю власть, чин, удобства, друзей, связи, и мы с вами, я сказал — мы с вами тотчас же оставляем Городища.

— Вы повезете меня, как чемодан? — она подергала в воздухе воображаемую тяжесть.

— Не злословьте. Ваши права в этом путешествии будут выше моих.

— Куда же мы отправимся?

— За океан.

— Давайте лучше в Москву!

Глотов принял вид очень усталого человека и опустился в кресло. Их разделял теперь большой кабинетный стол начальника тюрьмы с красными и синими карандашами в стеклянном фужере, с портфелем прокурора.

— Я вас понимаю, — сказал он. — Моя полочка и ваша полочка... хм... разные. — Он пристроил одну ладонь над другой. — На мимолетный и поверхностный взгляд все это несообразно и... диковато. В союз, запрещенный постановлениями права, вступают на равных прокурор и... — Он осекся, подыскивая необидное и точное выражение.

— И... — подтолкнула Кафа.

— Я вас понимаю, — повторил Глотов, не найдя того, что искал. — Сейчас все разъяснится.

Он достал из портфеля какую-то бумагу, обклеенную рядками нерусских марок с двумя подписями, с гуммилаковой и тоже нерусской печатью на шелковых висюльках.

— Тут ваша судьба, ваше будущее, — сказал он, легонько постукивая пальцами по бумаге. — Что же касается цели моего визита...

Он со значением помолчал и заговорил об этой цели.

Кафа видела его говорящий рот, но смысла того, что он говорил, не понимала. Она слышала только себя, свой внутренний голос. Спрашивала себя и отвечала себе. Когда-то она изображала этого человека в хороводе высоких виселиц, с петлями, с телами повешенных под косматым, стылым, несущимся ночным небом. Вот он, шнурочек в жесткой, коротко остриженной седине, бличек на голубизне больших девичьих глаз, внешняя вышколенность аристократа. Не порода, а вышколенность. Уменье. Он многое умеет, этот человек: выказывать умиление и восхищение, дружески улыбаться, извлекать из своего красивого крепкого баритона самые благозвучные душевные нотки. Умен, гибок, лукав и коварен — таким она знала его всегда. И всегда это был враг. Черный английский френч, в который он одет сейчас, нафиксатуаренная шевелюра, лицо, руки, портфель, бумага с нерусской печатью, запахи пудры «Рашель», одеколона. Все это вызывает в ее представлении театр, гримерную, перед зеркалами которой рождается неправда, призванная возбуждать подлинные чувства любви, страха, восторга, негодования, возбуждать и обманывать.