Кафа - [152]
Вираж лестничного марша.
Горят бра.
Гардероб.
В зеркале поплыло его лицо, вытянутое гримасой недоумения и ужаса, с крупными каплями пота.
Пройдя к себе, сел на стол и крутнул ручку телефона. Минут через двадцать под окнами гукнула дежурная машина прокуратуры, а еще через двадцать он уже был в тюрьме и отдавал приказание Галактиону:
— Откройте первую камеру равелина и — всех во двор.
— Всех?
— Потом откроете вторую!
Прокурор, наблюдающий за тюрьмой с чрезвычайными правами отменять любое распоряжение любого из тюремных чинов, включая начальника, был в представлении Галактиона самим законом. Натасканный в духе мистического чинопочитания, он загремел замками, и по коридору через промежуточную дверь, перекрывавшую лабиринт переходов, потянулись во двор арестанты.
— Третью! — приказал Мышецкий.
У третьей камеры было светлей, чем у двух первых. Коротышка Галактион глянул на прокурора и увидел смертельно пьяного человека с виновато извивающимся ртом, с дикими горящими глазами.
— Мандат, ваш скородь! — вдруг выкрикнул он, пятясь к стене. — Не губите, у меня мать, семейство. Дежурный спят в допросной, покажите им мандат, ваш скородь!
— Мандат спящему? Я? Гнусный ты ярыжка! Открывай все камеры, весь равелин, всю тюрьму! Живва!
Галактион подхватился и, как подстреленный коршун, метнулся к промежуточной двери, пытаясь остановить арестантов.
— Стой, стой! — кричал он, выкидывая над собой связку ключей. — На место! На место!
Провожая арестантов глазами, Мышецкий увидел, как из черного провала навстречу им вышел хохочущий Мотька-дурак, одна нога голая, и, распахнув объятья, одеревенел, закупорил собою выход на волю. Подобно пугалу на огороде, он не двигал руками, лицо его заменил пучок кудели, которую ветер подбивал и струил вместе с рямками его рубахи. Мышецкий потянул из деревянной кобуры кольт и засмеялся, целясь в кудельную голову дурака. Прозвучал выстрел. Мотька тоже засмеялся, смех беззвучный, веселый, будто от приятной легкой щекотки. Из кудели проглянул немигающий злой глаз, и Мышецкий почувствовал, что ноги его куда-то девались и он, сползая спиной по стене, сел на пол.
Очнулся в полуосвещенной конторе тюрьмы, за шкафом на топчане, покрытом байковым одеялом. Над шайкой в деревянном обруче — умывальник с железным сердечком, пахнет помоями, нашатырным спиртом, и где-то на удалении, возможно, из коридора через распахнутую дверь — голос Готенберга, громкий и возбужденный:
— Пьян?
— В стельку, ваш скорь.
Потом знакомое благоуханье дорогой сигары, и на спине Мышецкого крепкая участливая рука Глотова:
— Успокойтесь, Глебушка, успокойтесь. Все проходит, все образуется. И дернуло же вас — чуть ниже, и пуля продырявила бы череп самого Готенберга. Повезло, дорогой. Все образуется, с вами друг, с вами крыло ангела-хранителя.
Принесли на блюдечке порошок аспирина, бром в мензурке, стакан крепкого чая. Мышецкий молчал, пугливо жался в угол, под икону Николая-угодника, покорно глотал все, что давали. Домой ехал с шофером на «фиате» начальника гарнизона, думал о выстреле, о Готенберге, слышал его голос: «Пьян?» И тут же стихи о смерти: «Все сгинет, исчезнет, пройдет, пропадет, она не забудет, придет». Придет, конечно. Придет, придет, придет.
У окна, в котором уже двигались краски занимающегося ветреного утра, в качалке сидело видение. Видение походило на Вареньку: что-то напоминающее фетровую шляпу с рожками, как у арлекина, прядка над переносицей, очень знакомые, красивые и сейчас неподвижные руки.
— Ты? — в ужасе спросил Мышецкий.
— Я, — ответило видение.
Он зашел спереди призрака и снова спросил:
— Ты?
И тотчас же понял, что это не видение, а Варенька, живая Варенька.
— Бей меня, Глеб! — зашептала она, порывисто срывая с пальцев перстни и швыряя их на ковер. — Бей! Это все, на что я имею право.
Он кинулся к ней, ладони на плечах, ниже, уткнулся лицом в ее колени и заплакал от счастья.
— Отец меня не любит, — говорила она низким, простуженным и несчастным голосом. — Я поняла все. Я видела пустыню, бесприютную, мертвую, враждебную, видела кровь, грифов, терзающих добычу... И пустыня погнала меня обратно... Мужики бьют своих баб смертным боем, если они несут горе. В этом радость прощения. Прощая, бьют, не прощая, уходят. Боже! Бей меня, Глеб!
День шестнадцатый
Очевидно, гг. прокуроры не часто стреляют в гг. министров, иначе трудно было бы объяснить, почему одиночный выстрел в глухом каменном чреве тюрьмы был услышан не только в Иркутске, но и в Омске, в белой столице. Возможно, этому способствовали привходящие события, скажем, побег из тюрьмы Кехи Тарасова, все еще подозреваемого в убийстве городищенского главковерха, или обнаружение сказочного клада в конюшне (двадцать семь великолепно пристрелянных парабеллумов, десяток гранат Мильса, полмешка патронов), или, наконец, плакат на церковной сторожке. Плакат этот появился как чудо господне, и не совсем кстати.
По приказу командующего войсками Иркутского военного округа в Городища «для защиты престижа власти» вступил переброшенный со станции Батарейная бравый батальон бравого корнета Помазкина. Огибая церковную ограду, солдаты базлали дружно, весело, с разбойным посвистом:
Семипалатинск. Лето 1927 года. Заседание Военной Коллегии Верховного суда СССР. На скамье подсудимых - двое: белоказачий атаман Анненков, получивший от Колчака чин генерала, и начальник его штаба Денисов. Из показаний свидетелей встает страшная картина чудовищного произвола колчаковщины, белого террора над населением Сибири. Суд над атаманом перерастает в суд над атаманщиной - кровным детищем колчаковщины, выпестованным империалистами Антанты и США. Судят всю контрреволюцию. И судьи - не только те, кто сидит за судейским столом, но и весь зал, весь народ, вся страна обвиняют тысячи замученных, погребенных в песках, порубанных и расстрелянных в Карагаче - городе, которого не было.
Книга Вениамина Шалагинова посвящена Ленину-адвокату. Писатель исследует именно эту сторону биографии Ильича. В основе книги - 18 подлинных дел, по которым Ленин выступал в 1892 - 1893 годах в Самарском окружном суде, защищая обездоленных тружеников. Глубина исследования, взволнованность повествования - вот чем подкупает книга о Ленине-юристе.
Через десятки километров пурги и холода молодой влюблённый несёт девушке свои подарки. Подарки к дню рождения. «Лёд в шампанском» для Севера — шикарный подарок. Второй подарок — объяснение в любви. Но молодой человек успевает совсем на другой праздник.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Имя Льва Георгиевича Капланова неотделимо от дела охраны природы и изучения животного мира. Этот скромный человек и замечательный ученый, почти всю свою сознательную жизнь проведший в тайге, оставил заметный след в истории зоологии прежде всего как исследователь Дальнего Востока. О том особом интересе к тигру, который владел Л. Г. Каплановым, хорошо рассказано в настоящей повести.
В романе «Мужчина в расцвете лет» известный инженер-изобретатель предпринимает «фаустовскую попытку» прожить вторую жизнь — начать все сначала: любовь, семью… Поток событий обрушивается на молодого человека, пытающегося в романе «Мемуары молодого человека» осмыслить мир и самого себя. Романы народного писателя Латвии Зигмунда Скуиня отличаются изяществом письма, увлекательным сюжетом, им свойственно серьезное осмысление народной жизни, острых социальных проблем.