Кадын - [12]

— Давай, некогда мне отдыхать.

Она поковыляла к воротам, я — за ней.

— А когда девы вернутся?

— Ясно: до первых алых перьев не ждать.

Она говорила о закате. У нас тогда только очень старые люди говорили так. Кто помоложе называли и закат, и восход рогами солнцерога-оленя.

— А ты что здесь делаешь?

— Разве не видишь? Я им воду таскаю.

— Но зачем ее в колодец лить?

— Уходит из него зимой вся вода, вот я за день натаскаю, а девы вернутся, колодец полнехонький, прямо из него черпай.

— Что ж сами они? Зачем ты, старая, им таскаешь? Тебе в шубу кутаться, у огня сидя, сама уже, как мать Табити, древняя.

— А ты думаешь, я многим девочек моих старше? — спросила тут она и остановилась. Я чуть на нее не наскочила. — Думаешь, они молодые все, такие, как ты?

Я оторопела. На меня смотрела большая старуха, древняя, как старые лиственницы, которые уже изнутри все сгнили, одна кора и осталась. Она не в силах была разогнуть спину, глядела снизу вверх, глаз ее я не видела из-под мохнатой шапки, но лицо было коричневым, как кора, и так же изъеденное морщинами. Рот ее был как пропасть, ноги кривы, а руки схватило болезнью, она держала их, подгибая. И это старое, умирающее дерево говорило мне, что ненамного старше Луноликой матери дев, вечно юных дев-воинов! Я не верила ей и застыла в оторопи.

— Те, замерзла, что ли? — спросила она. — Ты кто такая?

— Ал-Аштара, дочь царя, Луноликой матери посвященная в этом году дева, — проговорила я слабо, будто во сне.

— Те? — удивилась она. — А и не скажешь: ни чекана у тебя, ни лука, ни меча боевого. Слабоватый ты воин!

Я смутилась. Хотела ей сказать, что еще не прошла посвящения, но она уже развернулась и пошла дальше, ворчливо говоря:

— Все вы думаете, что они тут вечные, ваши девы. Те! И что они не стареют. А все стареет и умирает, дева, все. Вот и они.

— Но Камка нам говорила… — начала я, но замолчала, услышав, какой жалкий у меня, растерянный голос.

— А, жива еще старая Камка? — сказала старуха. — Она знает, что на посвящении говорить, чтобы девочкам легче обеты давались. Да жизнь-то все равно — жизнь, вот что, царевна.

Мы дошли до ворот, она наклонилась ко второму ведру, брошенному там.

— А как мне их увидеть? — спросила я почти в отчаянье.

— Дев-то? Да придут к первым перьям, придут. Я только вот… — Но она не успела сказать, вдруг застонала, бросила ведра и схватилась за поясницу. — А! А! — запричитала. — Не разогнусь, не разогнусь!

Мне стало страшно: вдруг умрет, — я подскочила, желая помочь, и она вцепилась в меня намертво, чуть не опрокинула. Мне оставалось только довести ее до дому и усадить на лежащие у дверей поленья.

— Как же так я, как же так? И без воды не оставить мне девочек! — причитала она без умолку, слезливо и жалко. Я поняла, что у меня другого пути нет.

— Давай я натаскаю, старая.

— А сможешь ли? — с недоверием посмотрела она на меня.

Я вспыхнула.

— Я крепкий воин! — сказала гневно, хотела прибавить, что уж точно сильнее такого гнилого тюфяка, как она, но сдержалась.

— Хорошо. Показать тебе не смогу, сама найдешь: из ворот вдоль забора — налево, а там тропа будет все вниз, к реке, ее-то услышишь.

— Хорошо, — кивнула я, подошла к коньку, хотела отвязать груз и верхом ехать, но бабка остановила:

— Э, даже не думай, переломаешь коню ноги, такой бурелом там. Иди уже, а то до алых перьев не управишься.

Мне оставалось только послушаться и пойти. Вдоль забора шла тропа, которая уходила в лес и спускалась с холма. Была она узкой, шла напрямик, через лес, и летом, верно, не было тут тропы вовсе, только зимой протаптывали — прямо поверх кустов и поваленных деревьев. С конем и правда нечего было бы делать там.

Дошла я до речки, очень бурной, лишь у берегов замерзшей, набрала два ведра и пошла назад. Тонкие веревочные ручки резали ладони, пришлось рукава натянуть. Тащить в гору да через ухабы было трудно, но поставить ведра, чтобы отдохнуть, некуда. Так и шла до самого верха, лишь на горке остановилась, отдышалась — и пошла на двор.

Коня моего уже не было на месте. Старуха хлопотала. Шкура с оленя была снята и растянута на заборе. Увидав меня, бабка кинула недовольно:

— Что так долго? — И ушла в большой дом. Все это странно показалось мне, но я ничего ей не сказала, вылила оба ведра в колодец и пошла снова к реке.

Тут пришло мне в голову: откуда взялась эта старуха? Не из нашего стана была она, там таких старых никогда не бывало. Подумать, что ходит она сюда из соседней долины, было сложно: сколько бы времени занял у нее такой путь? Набрала я воды и пошла обратно, решив у самой старухи спросить. Но, как дошла до верха, только о том, чтобы остановиться и отдышаться, думала. Старая же снова лишь поторапливаться мне велела и куда-то в глубь двора утопала.

Не знаю, сколько раз я так ходила вниз-вверх по горе. Пока налегке спускалась, новые вопросы возникали, как с водой поднималась, пропадали они, как не бывало. Несколько раз спотыкалась я на тропе с полными ведрами, обливалась, шла назад к реке. Замерзшая, уставшая до отупения от этой тяжелой работы была я к концу дня. Но ни с первым алым пером, ни со вторым, ни с сумерками не вернулись девы.