Кадиш.com - [42]

Раввин практически стоит над Шули, а тот делает вид, будто ничего не замечает. Кац, с сигаретой в зубах, разглаживает пальцами бороду, деля ее напополам, подкручивая кончики волос, — и нависает над Шули. Наконец Шули сдается и говорит:

— Ребе, хотите, я вам ее заплету в косички?

— А что, было бы неплохо. Новый имидж мне не помешает.

Теперь Шули включается в разговор: поднимает одну бровь, внимательно слушает Каца.

— Вам есть куда пойти на шабат? — вот что хочет знать рав Кац.

— Ах, вот в чем дело! — говорит Шули. — У меня все хорошо. Гостиница уютная. Я хотел до последнего побыть здесь, а потом забежать за продуктами. Столько всего нужно уяснить. — И Шули указывает рукой на книги, разложенные на столе.

— Вообще-то шук скоро закроется. Шабатняя сирена застанет вас врасплох, если помедлите.

— Можно мне сходить за продуктами, а потом вернуться? Мне так хочется закончить то, над чем я работаю.

— Приходите и уходите, когда вам удобно, — говорит рав Кац. — Надеюсь, я ясно дал понять, что мы вам всегда рады.

А затем, открыто разглядывая набитый до отказа рюкзак Шули, добавляет:

— Вы не у друзей остановились?

— У меня уютный отель, — говорит Шули и встает на ноги. — Но я последую вашему совету и немедленно схожу за халой.

Рав Шули отправляется на рынок и покупает сладкую халу и пакет булочек. Покупает свечи и бутылку вина. Покупает хумус и огромный пакет огурцов. Пиршество!

А потом сидит за столом, пока не включается та шабатняя сирена, застав его врасплох, как и предупреждал Кац. Шули зажигает свечи прямо на столе, вместо подсвечников — пара стеклянных стаканов для чая. Читает молитвы и благословляет вино, с неотвязной тоской по дому. Шули произносит моци[104] и съедает в качестве ужина весь хлеб. Потом опрометчиво начинает подъедать запас огурцов и сидит за столом, пока свечи не догорают, — опасается, как бы от них в оставленной на его попечение ешиве не случился пожар.

Потом Шули берет рюкзак, идет через ворота в переулок, взбирается по ближней лестнице. Наверху выходит, сам того не замечая, на середину мостовой, шагает по обезлюдевшей — обычно оживленной — улице. Спускается, никуда не сворачивая, в парк, примыкающий к кварталу.

Находит скамейку на отшибе, в отдалении от улицы. Надевает свой единственный свитер и достает из рюкзака полотенце взамен одеяла. Рав Шули укладывается, вместо подушки под головой — рюкзак: устроился лучше, чем Яаков на камне.

Ох, как же Шули привык всматриваться в потолок. Здесь, расположившись под открытым небом, в приятной прохладе иерусалимской ночи, Шули смотрит вверх и предается ночным размышлениям, которым ничто не препятствует. Крыши над ним нет, и его взгляд устремляется все дальше и дальше, вглубь звездного неба.

XXIII

Дни бегут, и Шули не остается глух к иронии ситуации. Если бы много лет назад он столь же усердно сидел в доме сестры, если бы он посвятил себя сидению шивы по отцу так же исступленно, как теперь дожидается появления Хеми, то теперь не попал бы в такой переплет.

Как усердствует Шули, чтобы оставаться здесь, и чем за это расплачивается его семья? Ночует он в парке. Умывается в уборной, куда ходят студенты: она пристроена к жилому дому, на задворках которого находится ешива. Обедает вместе с мальчиками, обходится без завтрака и ужина. Для Шули это испытание.

Подустав от ночевок на воздухе, Шули перебирается в класс: укладывается на полу, предположив, что его не только радушно встречают, но и уже считают за своего. Если его столь охотно принимают днем, так ли уж грешно оставаться под этим кровом на ночь? Одалживает у Гилада мобильник для кратких разговоров с Мири и почти все время тратит на уверения, что Хеми вот-вот объявится, непременно. Моральная поддержка со стороны Мири не то чтобы слабеет, но переходит в растущие опасения за его рассудок. Мири беспокоится за Шули и за благополучие всего семейства. С дочкой совсем другая история. Нава игнорирует отца, когда он просит ее к телефону, — в лучшем случае передает привет через Мири. Один лишь Хаим, судя по голосу, рад слышать Шули. Рассказывает отцу про свои приключения, ни разу не спрашивает: «А как там ты?» Шули со слезами на глазах слушает и, глянув на часы, неизбежно прерывает рассказ мальчика, ведь Гилад наотрез отказывается брать деньги за звонки.

Так проходит еще один шабат, и рав Шули старается, чтобы его поведение никого не настораживало. Держится все так же солидно, только ремень затягивает чуть туже.

Бодро отвечает всякий раз, когда рав Кац спрашивает, доволен ли он жильем, как там семья в Нью-Йорке. «Барух а-Шем», — говорит Шули. Или: «При нынешних технологиях мои — все равно что в соседнем доме».

Полагая, что его мировосприятие и линия поведения безупречны — не придерешься, Шули изумляется, когда однажды утром рав Кац приходит необычно рано, согнувшись под тяжестью потертого армейского вещмешка. Кладет его на стол и выходит в боковую дверь.

Раз эту вещь положили в комнате, где, кроме Шули, никого нет, значит, ему, видимо, следует заглянуть в мешок.

Расстегнув «молнию», Шули ахает вслух: богатство привалило! В вещмешке — свежевыстиранные белые рубашки, и свежевыстиранные белые носки, и чистое нижнее белье. На случай холодных ночей есть свитер. Есть подушка и одеяло. Тюбик зубной пасты. Кусок мыла.