Кадамбари - [63]

Издавая подобные стенания, я — сколько могу вспомнить — рыдала, точно одержимая злым духом, или безумная, или впавшая в неистовство, или одурманенная демоном. Я словно бы сама растворилась в потоке беспрерывно льющихся слез, превратилась в воду. От яркого блеска моих зубов даже вопли мои казались ручьями слез; даже с волос моих, с которых попадали все цветы, казалось, капали одни слезы; даже мои украшения, казалось, исходят слезами в сиянии драгоценных камней. Я молила о своей смерти так же настойчиво, как о его жизни. Хотя он и умер, я всей душой хотела остаться в его сердце. Лаская руками его щеки, его лоб с завитками волос, белыми от высохшей сандаловой мази, его плечи, прикрытые влажными стеблями лотосов, его грудь, устланную лотосовыми листьями и обрызганную сандаловым соком, я упрекала его: «Как ты жесток, Пундарика! Ты даже не подумал обо мне, несчастной!» Снова и снова старалась я воззвать к его состраданию, снова и снова его целовала, снова и снова прижималась к нему, громко рыдая. «Злодейка, ты даже не сумела сберечь до моего прихода его жизнь», — бранила я жемчужную нить, которую ему подарила. «Почтенный, будь великодушен, верни его к жизни», — снова и снова молила я Капинджалу, припав к его ногам. И снова и снова я, плача, обнимала за шею Таралику. Теперь, когда я вспоминаю об этом, я даже не понимаю, откуда у меня, несчастной, взялись эти тысячи горьких, бессмысленных жалоб, кто им меня обучил и наставил, где раньше я их слышала. Откуда эти вопли, эти стоны отчаянья? Нет, я стала совсем другой. Потоки слез поднимались во мне, как океанские волны в день гибели мира; они лились непрерывной чредой, как вода из фонтана; жалобы росли, как цветочные побеги, порывы горя вздымались горными пиками; обморок сменялся обмороком, будто одно рождение новым рождением.

Рассказывая свою историю и заново переживая свое несчастье, Махашвета опять потеряла сознание. Но прежде чем она упала на твердый камень, Чандрапида, полный сострадания, поспешно протянул вперед руки и, точно слуга, поддержал ее. Он стал заботливо обмахивать девушку полой ее отшельнического платья, влажного от слез, и постепенно возвратил ее к жизни. А когда она пришла в себя, то, охваченный жалостью, не пытаясь сдержать льющиеся и по его щекам слезы, сказал: «Госпожа, это я, невежа, заставил тебя вновь испытать сломившее тебя горе. Так перестань, брось же рассказывать, я сам уже не в силах слушать. Когда говорят о бедах друзей, хотя и давних, они вызывают такую боль, как будто случились только сейчас. Поэтому жизнь свою, которую ты едва сохранила и которая еле-еле теплится, не стоит снова бросать, будто щепку, в костер горьких воспоминаний».

В ответ на его слова Махашвета испустила долгий и тяжкий вздох и, вновь пролив обильные слезы, с грустью сказала: «Царевич, едва ли жизнь, ставшая для меня проклятием, покинет меня теперь, раз уже не покинула в ту ужасную, горькую ночь. Увы, даже благая губительница смерть не хочет со мной свидеться, злосчастной, лишенной добродетелей. Да и с чего бы мне горевать, бездушной! Все это только притворство моего огрубевшего, недоброго сердца. Поистине, по бесстыдству я первая среди бесстыдных. И стоит ли придавать значение моей болтовне, если, испытав такие любовные муки, я все-таки их стерпела, будто каменная? Впрочем, что можно еще рассказать или услышать ужаснее того, что я уже рассказала? Я лишь поведаю тебе о чуде, случившемся уже после того, как ударила молния несчастья, о чем-то неясном и неуловимом, из-за чего я осталась жить. Тебе стоит услышать, почему я поддалась призрачному миражу надежды и не разделалась со своим проклятым телом, которое для меня и так все равно что исчезло и лишь тяготит меня, как чье-то проклятие, как ненужное и бессмысленное бремя.

Так вот, в отчаянии, твердо решив умереть, я, горько плача, сказала Таралике: „Вставай, жестокосердая! Можно ли так долго рыдать? Принеси дрова, разложи костер, и я уйду из жизни вслед за моим господином“. И вдруг в этот самый момент, отделившись от лунного диска, с неба сошел некий муж, исполинского роста, божественного вида, полный величия. Он был одет в белое, как пена амриты, шелковое платье, которое развевалось по ветру, прикрепленное застежками браслетов к его предплечьям. Его щеки пылали красным отблеском драгоценных серег в ушах. На его груди покоилось чудесное ожерелье из больших жемчужин, похожих на гроздья звезд. Его голову украшал тюрбан из белого шелка, а из-под него выбивались пряди вьющихся волос, темных, как рой пчел. С его ушей свисали цветущие лотосы, а на плечах виднелись следы шафрана с груди его жен. Тело его было белым, как лотосы кумуда, и светлым, как чистая вода, своим сиянием оно словно бы обмывало все стороны пространства. Этот божественный муж обрызгал тело Пундарики благоуханной, прохладной как снег амритой, которая сама струилась изо всех пор его тела, окропил его, будто росой, сандаловым соком, а затем поднял вверх на своих огромных, как хобот Айраваты, руках, чьи белые, как волокна лотоса, пальцы одним только касанием сулили прохладу, и голосом, громким, как бой барабана, воскликнул: «Махашвета, дитя! Ты не должна расставаться с жизнью, ибо снова с ним встретишься!» С этими словами, исполненными отцовской заботы, он вместе с Пундарикой взмыл в небо.