Кабы не радуга - [28]

Философ ждет, когда придет Скуратов

и принесет прекрасный препарат:

прими и жди спокойно результатов.

Сперва немеют стопы. Постепенно

хлад подымается, как над волнами пена,

а смысл сокрыт, хоть повторен стократ.

2

Смерть к сердцу проползает по ногам.

Конечно, жалко, что из чаши с ядом

не сделать возлияния богам.

Под их холодным неусыпным взглядом

смолкает речь, стихают смех и гам,

сбиваясь, пресекается биенье

сердечной мышцы, и бесплотной тенью

ты отплываешь к вечным берегам.

3

Сократ для уха русского лишь звук.

Напоминает сокращенье штатов,

поскольку тут у нас своих Сократов

полно, все отбиваются от рук

в совете заседающих приматов,

покрытых шерстью всюду, лишь пониже

спины два красных круга. В темной нише

гремит костями главный политрук.

4

"Цикута" скажешь – слышится "ЦК",

"цитата", "церковь", "муха-цокотуха".

Для нашего испорченного слуха

ЦК или подпольные цеха —

едино все. Земля не мягче пуха.

Не краше лиц сияющие лики.

Во тьме пещеры видишь только блики

и слышишь ритмы русского стиха.

5

В сердцах – железо, золото и медь.

Философы, ремесленники, стражи.

Должно быть, есть и воры. Ибо кражи

случаются. Но прекратятся впредь.

Летят в беззвездный Космос экипажи

в пустых чудесных капсулах. Наука

научит нас к богам входить без стука.

Тут важно – сметь. И нечего – уметь.

6

Итак, окончен бал. Свершился суд.

И рад бежать, да некуда. Ужасно,

как говорил мой тезка. Дело ясно:

мне тоже скоро чашу принесут,

и даже каплю не прольешь напрасно.

Почтит богов благочестивый муж, но

тут растирают ровно сколько нужно,

чтобы наполнить – и разбить – сосуд.

"Бухты. Заливы. Цепь городков прибрежных…"

Бухты. Заливы. Цепь городков прибрежных —

двухэтажных, тихих, известняковых, грешных,

где любая квартирка всегда сдается внаем.

Даже если это дощатый курень-скворечник

у самой воды, здесь хорошо вдвоем.

Здесь тела расслаблены, кожа шершава

и солона, здесь совсем измельчала Держава,

как прибрежная отмель песчаная или лиман.

Идешь по косе – море щебечет справа,

слева лиман и нимфы – любуйся, эротоман!

В эпоху безделья найти нелегко занятье

для того, что было плотью, что облачалось в платье,

истязалось плетью времени, чтобы в конце концов

головой с разбегу броситься в наследственное проклятье,

давно поглотившее прадедов и совсем недавно – отцов.

"По недомыслию, по неведению, по небрежности…"

По недомыслию, по неведению, по небрежности,

по сдвигу в мозгу, по зуду в промежности,

по нерадению мы допускаем погрешности.

И такая жизнь позади, что стыдно оглядываться.

А как стыдиться нечего, так и нечему радоваться.

Только вспомнишь унылую лошадь, телегу с бидонами,

паровоз со звездой и прицепленными вагонами,

послевоенных военных с медалями и погонами.

Только очередь за молоком, баночки со сметаною,

крышки из белой фольги, блюдечко с кашей манною,

вся комками, но сварена нашей мамою.

Если мама была жива, молода, улыбка светилась лучиком,

если ты в мечтах был отважным греческим лучником,

одновременно наследным принцем или поручиком.

Хорошо быть детьми неухоженными, голоштанными,

хорошо, что в городе есть Приморский бульвар

с каштанами,

а за городом – степь с полевками и баштанами.

Вот и море к ногам подступает. Народ щеголяет бумажными

треуголками из газет и иными нарядами пляжными

и телами – складчатыми, насквозь прогретыми, влажными.

Вот и старость не за горами, а в пыльном скверике,

на скамейке с газетами об СССР и Америке,

о буржуазии, которая бьется в истерике.

Вот и смерть на четвертой странице в траурной рамочке.

Ничего, что каша комками, – хочется к мамочке.

"Ползет вверх по склону красно-желтый фуникулер…"

Ползет вверх по склону красно-желтый фуникулер.

Бежит, зажав кошелек в руке, карманник, не чуя ног.

Не бойся, сынок, Бог не фраер, не мусор и не филер.

Не следит за тобой, не догонит тебя, сынок.

Что в чужом кошельке – все твое, все пятнадцать рублей

плюс ключ от сарая и постоянный билет за июнь.

Старушке даст ссуду профком, ее не жалей.

Кто скажет, что будет плакать, – не слушай, а в очи плюнь.

Ну отяжелеет совесть где-то на грамм пятьдесят.

Ну поймают, повяжут, осудят, навесят срок.

Все равно не узнают всех дел, что на тебе висят.

А срок, как урок, тебе все равно не впрок.

Потому как ты был сирота, военной войны дитя.

Потому как такое видал – что там тот кошелек!

Ты свой, социально близкий, ты срок отмотаешь шутя,

выйдешь – а там и до нового срока путь недалек.

Беги, пятнадцать рублей – все равно навар,

лето в разгаре, на клумбах цветут цветы.

И пока фуникулер вползет на Приморский бульвар,

ты будешь уже далеко. И это будешь не ты.

"Получив наследье – Империю, не знаешь, то ли гордиться…"

Получив наследье – Империю, не знаешь, то ли гордиться,

то ли просто, без шума, разумно распорядиться,

или хуже – растерянно перебирать

предметы из бронзы, мрамора и порфира,

что продать при случае, наполнив музеи мира,

тем более, знаешь – хоть девять десятых растрать,

останется детям, и внукам хватит с лихвою,

и правнук не промотается, всем с головою

добра останется где-то на тысячу лет.

Вот только лица не сохранить. На безличье

и маска – лицо. Наследственное величье

придется нести – иного выхода нет.

Добиваться единства, вооружаться, шею

склонять под иго диктатора. Рыть траншею.