Каббалист с Восточного Бродвея - [19]

Я пригласил его зайти вечером того же дня. Дело было в декабре — в Нью-Йорке выпал снег. По идиоматическому идишу моего почитателя я понял, что он из тех польских беженцев что перебрались в США уже после войны. Те, кто приехал сюда раньше, к месту и не к месту вставляли в речь английские слова. Я подошел к окну. Улица была белой, а небо — лиловым. Мелодичное бульканье батареи навеяло воспоминания о нашей изразцовой печке на Крохмальной улице и керосиновой лампе над папиным столом. По опыту я знал, что мои гости сплошь и рядом появляются раньше условленного времени. В любой момент мог раздаться звонок в дверь, но прошло полчаса, а никого не было. Я попробовал разглядеть хотя бы одну звезду, заранее понимая, что едва ли отыщу ее в небе над Нью-Йорком. Вдруг я услышал какое-то царапанье возле входной двери. Выглянув на площадку, я увидел маленького человечка с тележкой, доверху заваленной книгами. На улице стоял мороз, а мой посетитель был в потертом плаще, рубашке с открытым воротом и в тонкой вязаной шапочке.

— У вас нет дверного звонка? — спросил он.

— Кнопка вот здесь, — показал я.

— Где? Я плохо вижу. Старость не радость. Мы умираем по частям.

— Откуда у вас столько моих книг? Входите, пожалуйста.

— Я не хочу пачкать вам ковер. Наверное, лучше оставить тележку за дверью. Вряд ли на нее кто-нибудь позарится.

— Входите, входите! Ничего страшного.

Я помог гостю ввезти тележку в квартиру.

— Никогда не подозревал, что я такой плодовитый, — сказал я. — Неужели я действительно столько всего понаписал?

— Тут не только ваши книги, но и книги о вас, и журналы, и альманахи, и переводы.

Мы прошли в гостиную, и я сказал:

— На улице зима, а вы так легко одеты! Вам не холодно?

— Холодно? Нет. Мой отец, да покоится он в мире, говорил так: «Никто не надевает варежку на нос. Нос не мерзнет. Бедняк весь состоит из носа».

Он улыбнулся, и я заметил, что у него нет зубов. Он был похож на уличного бродягу, типичного обитателя ночлежек. Но его худое лицо и глаза светились добротой.

— Где вы держите все эти книги? — поинтересовался я. — В своей квартире?

Он покачал головой:

— У меня нет своей квартиры. Я как мальчишки-ешиботники[7] в нашем местечке, которые каждый день ели в разных домах. Вот и я тоже — то у одного переночую, то у другого. Два дня в неделю я провожу у зятя, мужа моей покойной сестры. Еще у меня есть друг, домовладелец. В случае чего я могу пожить у него. Раньше у меня был свой угол в Бруклине, но наш дом признали непригодным для жилья и сломали. Однажды я заболел и угодил в больницу. Так пока я там лежал, у меня все украли — кроме книг. Мой друг — домовладелец хранит их у себя в подвале. Я получаю компенсацию от немцев. После того, что произошло с моей семьей и с моим народом, у меня пропало всякое желание обзаводиться недвижимостью.

— Чем вы занимались до войны? — спросил я.

Мой гость задумался, потом улыбнулся:

— Делал то, что вы как-то посоветовали делать в одной из статей: занимался контрабандой, прятался, путал следы. Я читал вас еще в Польше. Вы однажды написали, что человек по природе своей не может действовать прямо. Нам всем приходится маневрировать между силами зла и безумия.

Я помню, как во время Первой мировой войны, когда я был еще совсем маленьким, мама с сестрой нелегально вывозили мясо из Галиции, а из-за границы привозили табак и другие запрещенные товары. Иначе мы бы просто померли с голоду. Когда их ловили, им доставалось по первое число. Кроме меня в нашей семье было еще четверо детей, старая больная бабушка и отец, который с утра до вечера изучал Мишну и читал нараспев псалмы и «Книгу Зогар».[8] Я как-то спросил его, за что на нас обрушились все эти несчастья, и он ответил вашими словами: у изгнанников не может быть нормальной жизни. Они вынуждены скрываться от тех, у кого есть власть и оружие. Как только человек получает власть, говорил отец, он становится злым. Тот, у кого есть нож, закалывает; тот, у кого есть пистолет, стреляет; тот, у кого есть перо, пишет законы, оправдывающие воров и убийц. Когда я вырос и начал читать светские книги, я понял: то, что отец говорил о евреях, верно в отношении всего человечества и даже в отношении животных. Волки пожирают овец, леопарды задирают антилоп. В нашем местечке жили коммунисты, которые верили, что товарищ Ленин и товарищ Сталин сражаются за мировую справедливость. Но когда те пришли к власти, выяснилось, что они ничем не лучше прочих. Сегодня — жертва, завтра — тиран. История не знает исключений. Я читал и Дарвина, и Мальтуса. Существуют законы жизни, понял я, — отец знал, о чем говорил. После того как Польша обрела независимость, необходимость в контрабанде отпала, но правило «кто силен, тот и прав» продолжало действовать. Я так и не освоил никакого ремесла. А если бы даже и выучился на портного или сапожника, думаю, у меня все равно не хватило бы терпения по десять часов в день пришивать пуговицы или прибивать набойки к башмакам.

Жениться и производить на свет новые жертвы для новых убийц мне тем более не хотелось. Оба моих младших брата вступили в компартию и в результате оказались в сталинских лагерях на Крайнем Севере. Мой третий брат уехал в Израиль и погиб от арабской пули. Моих родителей и сестру убили нацисты. Да, можно сказать, что я стал контрабандистом. И моей контрабандой был я сам, мое собственное тело. Вершиной моей контрабандистской деятельности следует признать переезд в США в сорок девятом году. Мои шансы выжить и перебраться в Америку были практически нулевыми. Если бы вы спросили, кто я по профессии, я бы сказал, что я еврейский поэт. А как можно определить, поэт человек или не поэт? Если какому-нибудь редактору понадобилось заткнуть дырку в журнале и он опубликовал ваше стихотворение, вы — поэт. Если этого не случилось, вы графоман. Мне никогда не везло с редакторами, поэтому я принадлежу ко второй категории.