Каббалист с Восточного Бродвея - [15]

У моей собеседницы были седые волосы и молодое лицо без единой морщины. Ее костыли я поставил в угол, а ее саму усадил в кресло, недавно приобретенное мной в антикварном магазине.

— И отец, и мать у меня из обеспеченных семей, — продолжила женщина. — А дед по материнской линии вообще был миллионером в Германии. Он все потерял во время инфляции после Первой мировой. Он умер в Берлине за много лет до прихода Гитлера к власти. Можно сказать, ему повезло. Мой отец родился в Эльзасе. Почему-то он всегда предупреждал меня, чтобы я ни в коем случае не связывалась с евреями — выходцами из России. Он говорил, что они непорядочные и все как один коммунисты. Доживи он до моего замужества, он бы сильно удивился. Более ярого противника коммунизма, чем мой Борис, я не встречала. Он Рузвельта и того обвинял в большевизме, уверял, что тот обещал Сталину пол-Европы и даже США. Отец Бориса был русским, убежденным христианином и славянофилом. Мать — венгерской еврейкой. Я ее никогда не видела. По словам Бориса, она была классической красавицей и чудачкой. В последние годы жизни супруги не разговаривали. Когда им нужно было что-то друг другу сообщить, они писали записки и передавали их через горничную. Но не буду утомлять вас ненужными подробностями. Перейду прямо к делу.

Я познакомилась с Борисом в тридцать восьмом году в гостинице в Лейк-Плесиде. К тому времени моего отца уже не было в живых. Он умер в Дахау, куда его загнали нацисты. Мать с горя лишилась рассудка, и ее поместили в клинику для душевнобольных. В гостинице Борис был постояльцем, я — горничной. Я приехала из Германии без гроша в кармане, и место горничной было единственной работой, которую мне удалось получить. Можно сказать, что нас с Борисом свел роман Томаса Манна «Будденброки». Я убиралась в его номере и увидела на столе эту книгу, которую просто обожала. Вместо того чтобы перестилать кровать, я принялась перелистывать страницы. Тут распахнулась дверь, и вошел Борис. Он был на двенадцать лет меня старше. Мне было двадцать четыре, ему — тридцать шесть. Не стану хвастаться своей красотой, тем более что сейчас от нее уже ничего не осталось. Я перенесла пять операций. Через несколько часов после одной из них у меня была остановка сердца, и ночная сиделка без лишних церемоний накрыла мое лицо простыней. Хотите верьте, хотите нет, но это были самые счастливые минуты в моей жизни. Если смерть на самом деле — такое блаженство, мы зря ее боимся.

— Как вас вернули к жизни? — спросил я.

— Сиделка решила на всякий случай поставить в известность доктора. Прибежали несколько врачей и вернули меня в этот несчастный мир. Впрочем, главные несчастья произошли уже после. Я все время путаю, что когда случилось. Простите, вы не могли бы принести мне стакан воды?

— Конечно.

Я принес женщине воды и сказал:

— Извините, я забыл спросить, как вас зовут. Если это не секрет?

— Какие здесь могут быть секреты? Меня зовут Регина Козлова. Козлова — это по мужу. Моя девичья фамилия — Вертейм. Но постараюсь быть краткой.

Итак, мы стояли посреди гостиничного номера и наперебой расхваливали Томаса Манна. Борис был высоким, стройным, красивым. Может быть, даже немного слишком красивым. Я сказала ему, что он мог бы сниматься в кино. Но в его глазах было что-то такое, что насторожило меня уже тогда. Во-первых, они были не одного цвета, а сразу нескольких: голубого, зёленого и фиолетового. Во-вторых, в них читались упрямство, суровость и фанатизм. Как бы то ни было, мы влюбились друг в друга с первого взгляда. И через две недели поженилсь. Прямо там, в Лейк-Плесиде.

Ни у него, ни у меня не было близких родственников в Америке. Он сказал, что у него есть сестра в Лондоне и что она замужем за английским аристократом, не то сэром, не то лордом. Меня это, честно говоря, мало волновало. Только что я была совсем одна в мире, фактически без средств к существованию, и вдруг у меня появился муж с дипломом юриста, который он получил еще в Варшаве. Борис сказал, что у него не хватило терпения подготовиться к американскому экзамену на адвоката и он занялся бизнесом. Я спросила: «Каким?» Он сказал: «Акции и ценные бумаги». После Депрессии почти все акции упали, но в конце тридцатых опять начали расти. Борис привез с собой в США довольно крупную сумму денег и через несколько лет удвоил, а то и утроил ее. Он купил в Нью-Йорке большой дом практически за бесценок, а потом очень выгодно его продал. У него были своя квартира в Бруклине и акции на полмиллиона долларов. Оставалось обзавестись женой. «Как же так вышло, спросила я его, — что ни одна девушка до сих пор тебя не окрутила?» И он ответил: «Многие пытались, но меня никто не устраивал. Я серьезный человек и к институту брака отношусь чрезвычайно ответственно. От женщины я требую не только физической и духовной красоты, но и приверженности определенным моральным принципам. Стоит мне только взглянуть на какую-нибудь женщину, я сразу вижу все ее недостатки, в том числе и потенциальные».

Послушать его, я была если не божеством, то уж ангелом точно, и якобы он сразу это понял. Он и вправду заговорил о браке чуть ли не в первый день нашего знакомства. В общем, еще вчера я была горничной, а через несколько дней превратилась в госпожу Козлову. В гостинице было полным-полно немецких евреев. Известие о помолвке произвело настоящую сенсацию. Люди не привыкли к таким быстрым решениям. Матери с дочерьми на выданье лопались от зависти. Расскажу вам один смешной эпизод: в первый же день Борис спросил, девушка ли я, и я сказала «да», что было чистой правдой, и в шутку добавила: «Я девственница с гарантией». Борис мгновенно помрачнел. «С гарантией? — переспросил он испуганно. — А кто ее дал? Врач? Какой врач? Американский?» Я и так и сяк пыталась объяснить ему, что пошутила, что «с гарантией» — это просто такое идишское выражение, означающее «сто процентов». Чувство юмора у Бориса отсутствовало напрочь. Мне с трудом удалось его успокоить. Если бы невосприимчивость к юмору оценивали в баллах, он бы набрал максимальное количество. Мы поженились прямо там, в Лейк-Плесиде. Кроме нас и мирового судьи в церемонии бракосочетания участвовали два помощника шерифа, выступившие в роли свидетелей. Свою сестру, жившую в Лондоне, он, насколько я знаю, вообще не поставил в известность. Спустя какое-то время мы перебрались в Нью-Йорк. Все мои вещи уместились в одном чемодане. Борис жил в доме без лифта. Его квартира состояла из двух больших полупустых комнат, кухни и маленькой каморки, которую он называл своим кабинетом. Вам это может показаться смешным, но у него была одна узкая кровать, одна тарелка, одна ложка, один нож и один стакан. Я спросила, как он выкручивается, когда приходят гости. «Ко мне никто никогда не приходит», — отрезал он. «Неужели у тебя совсем нет друзей?» — спросила я и услышала в ответ: «У меня есть один друг: мой брокер». Я довольно скоро убедилась, что слова Бориса следует понимать буквально. Он был феноменальным педантом и занудой. Он вел тетрадь, в которую записывал все свои доходы и расходы. Однажды мы шли по улице, и я нашла на тротуаре один цент. И дала ему его «на счастье». Вы не поверите, но он записал этот цент в статью «доходы». При этом даже нельзя сказать, что он был скрягой. Позже он покупал мне и одежду, и украшения. Собирался приобрести дом. Но не раньше, чем я забеременею. Он был патологически серьезен, и даже малейший намек на шутку ставил его в тупик. Я где-то читала, что ученые пытаются сконструировать роботов с искусственным интеллектом. Если это получится, они будут копиями Бориса: четкими, аккуратными, практичными и прагматичными. Уже за то время, что мы провели вместе в Лейк-Плесиде, стало ясно, что Борис не из разговорчивых. Он открывал рот только в случае крайней необходимости. Для меня до сих пор остается загадкой, чем его так восхитили «Будденброки» — ведь в этой книге столько юмора! Может быть, потому, что противоположности притягиваются? Мне кажется, Борис мог бы запросто обойтись двумя словами: «да» и «нет». Я совершила трагическую ошибку, но решила не сдаваться. Я все еще надеялась, что сумею стать преданной женой, а позднее — заботливой матерью. Мы оба хотели детей. Бог даст думала я, дети пойдут в мою родню, не в его. С самого начала мне было ужасно одиноко. Борис каждое утро вставал ровно в семь, секунда в секунду. На завтрак он всегда ел одно и то же. У него была язва, и врач посадил его на диету, которую он соблюдал неукоснительно. Ровно в десять он ложился спать. Он так и не сменил свою односпальную кровать на двуспальную. Эту покупку он отложил до нашего переезда в новый дом. Мы жили в еврейском районе. Началась война. Еврейские юноши и девушки ходили по домам, собирая деньги на Палестину, но Борис заявил им, что он против сионизма. Евреи-коммунисты, которых на нашей улице тоже хватало, собирали пожертвования на Биробиджан и прочую ерунду. Стоило Борису услышать слово «коммунисты», он впадал в ярость. Он кричал, что Россией правит банда уголовников. Говорил, что надеется только на то, что Гитлер изведет эту красную заразу. Для еврея надеяться на Гитлера было неслыханно. С ним перестали здороваться. Пошли слухи, что ни он, ни я вообще не евреи.