К вам обращаюсь, дамы и господа - [12]

— Мы будто движемся назад, правда? — сказала Евгине.

Нас это озадачило, и мы стали развлекаться тем, что закрывали и открывали глаза.

— Евгине, посмотри! — В кусты прыгнул кролик. Я вспомнил стишок о кролике, но мне от него всегда становилось грустно, потому что в конце стихотворения охотник убивал его.

Временами то Евгине, то я повисали над страшной пропастью, на дне которой, бушуя, пенился горный поток. Один неверный шаг поверг бы всех нас в бездну, в бурлящие неистовые воды. Наши лошади шли с ловкостью канатоходцев, а извозчики пели монотонные турецкие песенки:

Я спустил на воду свою лодку,

Я из Ризе, из Ризе,

Я сажаю на колени красотку, вроде тебя.

Лошади откликались на пение громким фырканьем, а я копировал, передразнивал их.

Путешествие длилось весь день. И всю дорогу, пока мы не доехали до деревни, всё побаивались извозчиков. Лазы — народ необузданный, занимающийся пиратством и разбоем. Правда, на государственной службе из них получались отличные моряки и солдаты. Фанатичные мусульмане, они всё же отличались от турок, были скорее похожи на грузин — говорили даже, что когда-то они были христианами, как и мы.

Стоило нам въехать в деревню, как мы почувствовали себя в безопасности, ведь мы были на христианской земле. Отец снял домик, перед которым росло грушевое дерево с большими жёлтыми плодами, а на лужайке стояли в ряд молодые тополя. Прямо за домом кукурузные и табачные поля отлого спускались к лесистому берегу бурной реки. Извозчики выгрузили вещи, получили от матери причитающийся им остаток платы и бакшиш[6] и двинулись в путь, а мы стали устраиваться на трёхмесячный отдых.

У нашего хозяина мать взяла напрокат трёх овец и одну козу. Животные оставались в стаде, но их молоком пользовались только мы.

Хозяин был очень почтителен и всё говорил:

— Делайте, что хотите, окажите мне честь.

Деревня славилась здоровым климатом и питьевой водой. Тамошние груши таяли во рту и были слаще сахара. Сыр и масло этой деревни высоко ценились в Константинополе. Разводили также табак, коноплю и большущие «каштановые» тыквы, каждая из которых весила не меньше пятидесяти килограммов. В долгие зимние вечера варёная тыква доставляет истинное наслаждение. Запечённую тыкву продавали на улицах города, как и жареные каштаны.

На заре молодые пастухи сгоняли стада на горные пастбища. Их возвращение на закате становилось самым большим событием дня. Все выходили на улицу их встречать. Деревенские женщины, забравшись с прялками, веретёнами и спицами на плоские крыши своих лачуг, зубоскалили и смеялись. Горожанки с накинутыми на плечи шалями — вечера стояли прохладные — прохаживались взад-вперёд по главной улице, если её вообще можно было назвать улицей. Все взгляды устремлялись к крутому холму, на вершине которого находились пещеры отшельников и церковь.

Вначале слышался слабый, далёкий перезвон колокольчиков, становясь с каждой минутой всё громче и громче. Вскоре на холме появлялись овцы. Мальчишки верхом на деревянных лошадках неслись им навстречу, издавая воинственный клич. Стадо, возглавляемое авангардом мудрых бородатых козлов, рассыпалось по холму, а затем наводняло всю улицу. Большие колокольчики звучали глухо и печально, как валторны в пасторальной симфонии. Вправо и влево с лёгким топотом расходился поток из пушистых клубков. Овцы бежали к своим загонам с таким полным выменем, что их задние ножки выгибались в коленках наружу. Длинноногие кудрявые ягнята весело скакали рядом с овцами. Крепко обняв, мы прижимали к груди этих милых майских ягнят.

Когда начиналось доение, в деревне наступала тишина. Мы наблюдали, как жена и дочь хозяина доили наших овец и козу. Затем дочка несла нам ведро тёплого жирного молока.

Крестик качался на её прелестной пышной груди и сама она, казалось, была полна молока. Молодые горожанки не выдерживали сравнения с этими деревенскими девушками. Их цвет лица вызывал у горожанок зависть.

Наша служанка Виктория была родом из соседней деревни. У неё были мягкие каштановые волосы и пунцовые, как вишня, щёки, а фигура совершенна, как у мраморного изваяния. Мои родители взяли Викторию в семью, когда ей было девять лет, сейчас ей минуло восемнадцать, и она казалась настоящей горожанкой рядом со своими деревенскими сёстрами. Пораженные её одеждой, золотой брошью сердечком и браслетом, они относились к ней с почтением. Виктория и в самом деле выглядела элегантно. Она скорее была нашей старшей сестрой, чем служанкой, и даже брала вместе с Нвард уроки французского языка.

По соседству с нами жил молодой парень — бывший пастух, потерявший во время какого-то происшествия ногу. Он задумчиво глядел, как уходили и возвращались стада, и душещипательно играл на свирели. Он больше не мог пасти овец, ему было бы трудно взбираться на костылях на скалистые холмы. Будучи искусным оружейным мастером, он делал для нас ружья из дощечек, проволоки и пустых патронов. Мы насыпали в них настоящий порох, и они стреляли не хуже турецких армейских ружей.

— Смотрите, как бы сюда жандармы не заявились, — говорила мама, затыкая уши. Но мы-то знали, что жандармов нигде поблизости нет. Мы хотели заплатить за ружья, но бывший пастух ничего, кроме сигарет, не брал. Так и не удалось матери выяснить, куда деваются наши сигареты из фарфоровой чаши в виде фески. Она периодически заполняла её для гостей, а я так же периодически опорожнял её почти наполовину, набивая сигаретами карманы. Ему нравилось их курить. Они были с золотыми кончиками, а изготовлены из бафрского табака. Я зачарованно глядел, как он зажигает сигарету с помощью двух кремней.