К сердцу Африки - [47]

Под сенью огромных деревьев мы нашли наш грузовик. Чтобы перебраться через реку, ему пришлось сделать солидный крюк около сотни километров длиной. Здесь мы сняли первые кадры нашего будущего фильма, а дальше все пошло как по маслу. Африканцы из племени бабембе — прирожденные артисты, но примерно через час съемок они сильно устают.

В главной роли выступил Н’Кая. Он шел босиком по дороге, насыпанной красноватой пылью, и играл на своем нгонфи. И тут произошло нечто совершенно непредусмотренное сценарным планом: под его ногами вдруг ожила земля и он очутился среди полчищ термитов, которые широким поясом пересекали дорогу. Очевидно, Н’Кая был немного взволнован треском кинокамеры и потому не заметил этих кровожадных насекомых. Но теперь он не только заметил их, но и ощутил их укусы. Он высоко подпрыгнул, а его нгонфи моментально проиллюстрировал этот драматический эпизод несколькими быстрыми синкопами. Пока Н’Кая топал ногами, стряхивая термитов, звучало тревожное тремоло. А потом нгонфи успокоился и в воздухе снова поплыли мягкие, размеренные звуки.

Когда Н’Кая дошел до реки, ему нужно было позвать лодочника, чтобы переправиться на другой берег. Река была широкая и бурная, и, если бы он начал кричать, лодочник, находившийся на противоположном берегу, все равно не услышал бы его. Но Н’Кая не стал кричать. Он извлек из нгонфи два очень высоких тона почти на тирольский лад и, повторяя их с различной длительностью, вдруг заговорил, словно на языке азбуки Морзе. Это был такой же говорящий ритм, как и ритм тамтамов. Во всяком случае лодочник понял, что его ждут на другом берегу.

Через несколько минут мы увидели, как его каноэ — выдолбленный посередине древесный ствол — медленно пересекает реку. А еще через несколько минут сюда пригнали второй каноэ, из которого я буду снимать, как Н’Кая переправляется на другой берег.

К счастью, мне не надо было «натаскивать» на роль ни Н’Кая, ни лодочника. Едва отчалив от берега, лодочник запел низким, глубоким басом, и ритм его песни гармонически сливался с протяжными и упругими ударами весла. А Н’Кая все играл и играл на своем нгонфи, но теперь его мелодию рождал не ритм шагов, а мерное движение весла, вспенивающего воду.

Когда Н’Кая выходил на берег, он коснулся ногой куста мимозы, сразу сомкнувшей свои листочки. И право же, мне показалось, будто мелодия нгонфи, изменив свой ритм и окраску, стала созвучной негодованию мимозы, которая один за другим сворачивала лепестки.

У Н’Кая легкий, пружинистый шаг. Его ноги мягко ступают по красноватой земле, а нгонфи, не замолкая ни на миг, рассказывает обо всем, что свершается вокруг. Поднявшись на вершину холма, Н’Кая встречает группу женщин. У каждой из них на голове целая башня из глиняных кувшинов, скрепленных ивовыми прутьями. Длинной вереницей женщины идут вверх по склону холма. Их большие крепкие ноги медленно и как бы механически ступают по красноватой земле. Приблизившись к реке, женщины переходят ее вброд. Словно трактор, монотонно и размеренно движется вереница людей по илистому дну реки, движется так же монотонно и размеренно, как по твердой земле. Ступни их ног загрубели и стали нечувствительными к острым камням, как шины автомобилей.

Закончив съемки, мы вернулись в лагерь. До захода солнца еще оставалось не менее часа, и я попросил наш хор и оркестр исполнить, так сказать, на «бис» несколько песен, которые утром они так чудесно распевали в машине. Но тут случилась заминка, которая вскоре переросла в целую проблему: оказывается, певцы из племени бабембе не умеют петь по заказу…

Нечто подобное произошло, когда я приехал в Муаензи. Мне надо было зайти к деревенскому кузнецу. Приблизившись к кузнице, я услышал, что он поет в такт могучим ударам железа о железо. Он ковал наконечники для стрел. На следующий день я пригласил кузнеца зайти в наш лагерь, чтобы записать голос его на магнитофон. Он пришел, но петь отказался, хотя я предложил ему за выступление довольно ценные подарки. И тогда кузнец объяснил, что петь просто так, безо всякого повода он не может. Сначала я подумал, что он просто упрямится или набивает себе цену. Но потом оказалось, что мои подозрения были лишены всякого основания. Когда я поставил магнитофон возле кузницы, запись удалась на славу. Здесь песня приобретала вдруг глубокий и сокровенный смысл. Она не только давала его работе ритм, но и наполняла ее радостью.

Итак, каждая песня бабембе несет какую-то смысловую или эмоциональную нагрузку. И именно поэтому кузнец не мог петь в нашем лагере: в данный момент песня не была для него органической необходимостью и не мотивировалась ни обстановкой, ни чувством. Запеть просто так, по моей просьбе для Н’Кая так же трудно, как, скажем, засмеяться безо всякого повода или вдруг заплакать. Для него это было бы почти проституцией или чем-то в этом роде. И наверное, он заклеймил бы презрением наших самых выдающихся певцов, обвинив их в том, что они идут на сделку с совестью, когда поют о любви за деньги, а не по зову сердца. Ни один африканец из племени бабембе не совершил бы подобного святотатства. И если чувства его молчат, он не станет петь по заказу.