К.Разумовский: Последний гетман - [46]

Сны ли то были? Розовая плахта[8] распахнулась над ним, какой-то яркой утренней зарей, потом белый потолок застило зеленым пологом, смолистое мокрое волосье под этим новым пологом взметнулось, под волосеем нечто смуглое, как бы шоколадцем натертое, еще не остывшим, крылышки того же шоколадного цвета протянулись к нему, с голоском отнюдь не птичьим – человечески жалобным:

– Пан приветный, я только что из реки, мокрая вся, озябла…

Сон не вязался с этим человеческим видением. Разбуженный, Кирилл Григорьевич оттолкнул мягкие крылышки:

– Кыш, несчастная! Откуда взялась. Ты – та жидовка?..

– Жидовка, пан пресветлый. Мои все утонули, а я вот выплыла.

– Чего им было тонуть? – начал он поворачиваться на другой бок, к свече.

– Они плавать не умели, а я маленько выучилась. На Днепре мы жили, как же…

Свеча ему подсказала: никакого розового или зеленого полога не было – грязные тряпки валялись под ногами у кровати, а тут было только мокрое волосье на голове да какая-то серая рубашонка, тоже промокшая.

– Скидывай и ее, нечего мне морось наводить. Хоть и на коленях перед кроватью стояла, а капало на него.

– Ой! – закрылась она крылышками, которые в худенькие ладошки обратились.

Он потянулся за ковром, раскатал его широкую полость и завернул вовнутрь, что оставалось от этого исчезнувшего видения.

– Вроде просохла?

– Просохлая я, пан добрый, и согретая…

– Ой ли? – повеселел он. – Лезь уж под одеяло, может, лучше согреешься…

И потянул-то слегка, а она так и нырнула под шелк, горячий от его собственного ночного тела. Нет, не хохлушка, все изворотливое и тонкое. Чего доброго, и помять можно!

– Да ты никак не девка… не в природной своей целости?..

– Не, пан добродей, – не стала отпираться, упираясь крылышками ему в грудь. – Казачки неделю назад постарались. Сестренку совсем заездили, я же увернулась, двое только прокатились по мне!

– Двое! И ты явилась ко мне? Бесстыдница!

Крылышки опали, не могла она оттолкнуть непомерный для худенького тельца вес, хотя -он и сдерживал свою огрузлость.

– Не злобьтесь и не чурайтесь, пан такой угретый… Я в реке хорошо ополоскалась… да лучше б с мамой и татой было утонуть… Куда сейчас идти? До Польши одной мне не добраться… хотя там, говорят, дома для порочных девиц есть…

Он долго молчал, отдуваясь. Ничего хорошего на ум не приходило. Хотя…

– Как звать тебя?

– Сарра!

– Это не пойдет. Будешь… Душица! Да, у сербов есть, кажется, такое имя. А ежели и нет, так сестрица моя не знает. Да!

Он присел к свече, где сума с некоторыми бумагами лежала. Сестрица одна недавно замуж вышла, теперь под фамилией Дараган. Не бедная при таких-то братьях. Служанки нужны. Если, конечно, эта утопленница добредет до Козельца и не укатают ее вновь по дороге…

– Читать, Душица, умеешь?

– Нет, пан ласковый…

– Это хорошо.

Он написал сестрице Вере записку, чтоб взяла беглую сербку в служанки. Неплохо говорит по-русски, раньше с отцом по купеческим делам и в Московии живала, да всех родных побили-пограбили. От страха немного чумная, так ты, мол, приучи к дому. Из благодарности будет хорошо служить.

– Прозяб я что-то, – найдя выход из положения, уже охотно посмеялся. Выпив вина, и новоявленную Душицу угостил. Ведь пивала в шинке-то?..

– Пивала, – ответила на его немой вопрос. – Но только всегда маленечко.

– Ну и мы маленечко, – привлек ее к себе уже по-мужски.

И она по-женски же к нему прильнула. Прямо наваждение, а не сон предутренний.

Полотно палатки со стороны Сейма уже начало розоветь. Он решительно выпихнул ее из кровати.

– Оденься пока во что есть, а там… – протянул денег. – Подсушись на солнышке, зайди к своим… ну, евреям вашим… пусть постригут поприличнее, платьишко купят, и беги в Козелец. Найдешь Веру Дараган и отдашь мою записку. Не потеряй смотри.

С прекрасным настроением прихлопнул ее по мокрому платьишку, и когда босые ноги отшумели по камешкам, вышел следом.

Да, заря над Сеймом загоралась. Храпели с трех сторон шатра как ни в чем не бывало. Вот стража гетманская! Из самой прикормленной сотни!…

А сам был рад, что проспали такое диво. Свои-свои, а ведь тоже, поди, посплетничать не прочь?

Часть четвертая СЛУГА ТРЕХ ГОСПОД

I

Президент Академии наук укреплял гетманские владения в Малороссии, но в Петербурге-то оставались и Миллер, и Шумахер, и конечно же Ломоносов. Передавали, опять стулья от гнева ломает. Добро, если не о головы немецких профессоров! С него станется.

Да и как иначе? Академические правила были поразительны. Ломоносову, не без вмешательства же президента, выделили наконец-то пятикомнатную квартиру по соседству с Академией. Благость для сорокалетнего профессора, уже с больными ногами. Не надо через весь город таскаться. Пройди через Ботанический сад, а там, если несносная грязь, и прыгай по дощечкам к крыльцу академическому… Как бы не так! Проход разрешался только самим работникам Ботанического сада, к коим профессор химии Ломоносов не принадлежал. Жалобы? А кому их лицезреть? Президент казаками и сербами занимается, так же у него под рукой и асессор академической канцелярии, возведенный в чин коллежского советника и от дел как бы отпавший. А ходить-то профессору Ломоносову в присутствие надо? Иначе жалованье перестанут платить. Чем кормить приехавшую из Германии жену и дочку-полунемку, при крещении названную Еленой? Гордец-процессор больными ногами тропку к президенту Академии не топтал – да и дотопчись-ка до малороссийского Глухова! Сами собой вести до президента дошли; изменить академические правила мог только он. Если не Указ, так прямое указание последовало: «…того ради профессору химии Ломоносову надлежит посещать Ботанический сад…» Не графское и не гетманское это дело – в таких мелочах разбираться. Пущай его шастает прямиком по дорожкам Ботанического сада! Не кругом же добрую версту обходить.