К.Разумовский: Последний гетман - [37]

– Сынку, коханки ваши як бы зимним Днепром подмороженные?..

Побывав длительное время, дважды, при дворе, и в Москве, и в Петербурге, старшему сыну своей жальбы не выказывала, боялась, а с младшим была посмелее. Он не так далеко от материнского сосца отстал; по-житейски, так и увалень, хоть в золоте весь, но с матерью поласковее. Да что там, из Глухова гетманского ни за что не хотел отпускать:

– Мамо, тебе здесь плохо?..

– Хорошо, сынку, – отвечала она, – ды тильки… Не договаривала. На невестку жаловаться? Грешно.

Встречала ее еще в Петербурге, ничего не скажешь, гарная дивчина. Избалованная разве что… Все при дворе да при, дворе, то фрейлина, то гетманская жинка. Внучат, правда, исправно выметывает, кажинный год, считай, уже трое копошатся возле юбки… да ведь не у бабкиной и не у мамкиной – у нянюшки. При каждом чаде по нескольку нянюшек, какая мамка! Ей и сейчас-то едва двадцать исполнилось, плясать-танцевать на балах хочется. Не зря ж сынок все ремонтует да ремонтует огромный дворец, раскрашивает-украшает, из Петербурга вместе с собой целый театр притащил, разные италианки да кастраты. Сынок с невесткой таскали в этот театр – ничего хорошего. Разве так спивают? Она было, рассердившись, местных молодаек пригласила; после вина да доброго ужина пели и плясали гопака… эхма, стены дрожали! С подвохом, глядючи на бывшую винкарку, спивали:

Не бийся, матинко, не бийся,

В червоны чоботы обуйся,

Щоб твои пидкивки бряжчали,

Щоб твои вороги мовчали!

Ради такого случая сынок-гетман обул ее в красные, козловые чоботки, привезенные в подарок из Московии. И она вместе с молодайками выплясывала, после вишневки да сливянки-то. Взглядом невестку приглашала: ну а ты чего? чай, не стара, да и без брюха пока. Отворачивалась невестка, брезговала казацким танцем…

А хоть и петербургский, танец заведенный при дворце сынком, – кто из неповоротливых полковничьих жинок да дочек толстозадых мог составить компанию такой ладненькой, такой изворотливой невестке? Одной приходилось на дворцовом паркете выкручиваться.

Наталья Демьяновна и в Глухове не забывала, что она придворная статс-дама – генеральша на житейский-то лад. Пробовала поучать скучающую невестку:

– А що я тоби кажу, милая дивчинка…

– Я не дивчинка, – поджимая искусанные – не гетманом ли ненасытным? – подрумяненные, но все равно припухлые губки, отвечала невестка.

– Ага, жинка, можливо…

– Не жинка! – губки вздрагивали.

Наталья Демьяновна, хоть и придворная генеральша, в толк взять не могла, кто ж она такая.

– Кобета, неяк? Гарная, як гарбузик…

Это вконец злило невестку. Она топала ножкой, обутой в золоченую туфельку, и намеревалась сбежать от настырной свекровки, одетой в распашную клетчатую юбку, с намотанным на голове кокошником. Но всегда вовремя, позевывая, заявлялся сын-гетман. В бархатном дневном шлафроке, в мягких атласных сапожках. Румяный и веселый, маленько подрасполневший. Своей неторопливой походной являлся пред очи жены и истинно по-пански целовал у нее ручку. Наталья Демьяновна прямодушно замечала:

– Откуль у вас дитки берутся, коль вы так грэбно целуетесь? Вот меня покойный Розум…

Сынок не давал разговориться матери, тем же вальяжным шагом подходил и крепко целовал в щеку, тоже еще и в старости крепенькую:

– Ага, мати. Берутся. Иль мало?

Так душевно улыбался, что она терялась:

– Не… сами дитки негрэбные…

Он с довольным видом отходил к жене, сердившейся на излишнюю привязанность к матери.

– Катрин? – присаживаясь рядом, снова целовал ручку. – А не привести ли деток сюда?

Катерина Ивановна выбегала в детские покои, и через какое-то время детки являлись. Все на руках у нянюшек, хотя у старшенькой, Натальи, ножки уже низко свисали. Сынок любовно и церемонно представлял, как делал всегда, в редкие часы свиданий:

– Графиня Наталья Кирилловна, в честь бабушки названная. – Поклон в ее сторону. – Граф Алексей Кириллович, в честь нашего старшего камергера. – Тоже поклон, а как же. – Графиня Елизавета Кирилловна, в честь благодетельницы-Государыни! – Попискивавшей на руках у полногрудой кормилицы крохе поклонец самый нижайший.

Наталья Демьяновна в замешательстве оглядывалась на двери, сынок понимал ее взгляд, смеялся:

– Да других нет пока, мати!

– Можливо, будуць?

Сынок всегда был в добром настроении, а при детках прямо таял:

– Будут, будут, мати! Правда ведь, Катрин? – Оставив малышню при нянюшках, снова подходил к жене, посматривавшей на свое семейство с диванчика несколько отстраненно.

Там тары-бары на каком-то непонятном иноземной языке, а Наталья Демьяновна издали языком прицокивала:

– Це-це, дитки мои коханые! Ноженьки-то есть ли у вас? Да щоб по коверчику татарскому?..

Все ковры, турецкие иль персидские, во времена оные взятые из-под сабли, она татарскими называла. Так сказывали старые казаки.

VIII

У страха, особливо женского, глаза велики, но замятия на границах Украины с Диким Полем была явлением обычным. Еще с начала 1751 года орды татарские стали проноситься вдоль казацких разъездов, постреливая для устрашения. Но так, несерьезно. До травы зеленой шумные конные потоки не хлынут – жрать нечего. А вот с возросшей травкой да прослышав, что казачки у новоприбывшего гетмана во дворце пируют, смекнули: ага, самое время! В те дни, как гетмана с войсковыми знаменами встречали все казацкие полки, границы-то и оголились. Да и какие границы, кто их чертил? Где сила, там и грань войны и мира. Стала кочевая татарва проникать из Дикого Поля не только к Днепру, но через извечную, Большую татарскую переправу и на левый берег перебираться. Кони привычные, вплавь, а татарин за гриву держится, и будет держаться, пока его не собьют. Обратным ходом – скот, жинки казацкие да и сами зазевавшие иль похмельные казачки на волосяном аркане. Такое вековое право было по краю Дикого Поля.