К пению птиц - [7]

Одна поцеловала меня в щеку сильно крашеными губами и нарисовала в это время помадой сердце на другой щеке.

— А-а-а-ах, — услышался вопль чьей-то страсти. Я снова осознал, что сила жизни велика.

Я вовремя ощутил твое очарование — в светлом березовом лесу.

Для желаний не было преград, потому что трава была зелена, густа и мягка, и на нее можно было упасть как на постель.

Но и это было не все, я увидел, что ты видишь себя моими глазами, и сейчас веришь в прекрасную фею, во власти которой все мое блаженство.

17. Надежда

Вот так и живу — без веры и без счастья. Но вижу, что стремление обрести и то и другое «встроено» в меня. Хотя бы потому, что во мне присутствует — в форме непреходящего подозрения — вопрос:

— Слышно ли меня, когда я думаю?

Другими словами:

— Есть ли отсюда выход?

Разве ответ «нет» не подтверждается всем рациональным опытом моей уже стареющей жизни?

Разве те моменты, когда кажется, что «да» не настолько редки, чтобы быть лишь пряностью — символом несбыточной надежды?

И все же вопрос стоит как стена между мной и счастьем: вот он, Я, вот Стена, а вот — Вопрос.

Отвечая «нет», все равно, что говоришь «не верю». И я поправляюсь:

— Нет у меня ни Веры, ни Счастья — СЕЙЧАС.

И вдруг ПОТОМ перестает быть Сциллой, а ВСЕГДА, соответственно, уже не Харибда, потому что я живу СЕЙЧАС — и живу с надеждой.

Потому что если Стену не пробьешь, если через Стену не перелезешь, то возможен еще обход — кто сказал, что Стена бесконечна? — или подкоп — кто сказал, что фундамент доходит до грунтовых вод? Действуй — и существование покажется оправданным.

18. Папа, где ты?

Я подумал, а вдруг динозавров не было, и мы выкапываем не фрагменты скелетов, а фрагменты идей?

Я осознал, что прошлое, если оно есть — на той стороне Реки.

Потому что если не существует той стороны, где нас ждут души прежде живших, то нет и прошлого: есть лишь мертвые камни обнажившегося вверх по течению русла, а также НАКОПЛЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ — чужое прошлое, доставшееся в наследство нам.

Приближается вечер, загораются звезды, многие из которых уже давно погасли. Вникнув в это силой науки, мы рассуждаем:

— Странно будет, если вон тот белый карлик переживет следующий миллиард лет.

В частности, это может означать, что белого карлика давно уже нет.

Занятно рассуждать о прошлом в свете погасших звезд, который продолжит светить, когда нас всех не станет.

Вдруг я понял, что моя надежда прибавила в силе: я же верю, мне же совершенно ясно, что прошлое было — разве не сама правда лежит в ящике моего стола навсегда забытой грудой игрушек взрослого сына?

Как-то во сне (такие «будто вправду» сны называют видениями) я встретил в коридоре давно умершего отца. Меня не видя, он прошел в свою комнату, ставшую теперь моей. После первого испуга я побежал вслед за ним, мы обнялись, а я заплакал:

— Ты знаешь, как все было, — сказал я ему, непостижимым образом уверенный, что он знает всё о разделяющем нас прошлом, а значит, знает, за что меня жалеть.

Проснувшись, я ощутил слезы на своем лице.

Остался вопрос:

— Папа, где ты?

19. Безрадостная термодинамика

Возникшие в детстве вопросы, связанные с необходимостью сосуществовать с идеей смерти, странно вели себя в моей голове: я никому их не задавал, как бы опасаясь узнать жестокую правду.

Все началось с любопытства: что лежит в могилах?

По мере внедрения в мое сознание атомистических идей, меня стало интересовать, сколько молекул воздуха, которым я дышу, побывало в легких моих предков, включая динозавров: есть ли хоть одна?

Сведения об изотопах привели меня к воображаемым экспериментам, которые позволили бы узнать, сколько во мне от кого.

Соответствующие размышления упирались какое-то время в систему парадоксов вроде бегуна в вечной погоне за черепахой. К примеру, я полагал, что если нагреть комнату и дать ей остывать, то почему бы ей навсегда не остаться чуть теплее соседних комнат?

Все эти соображения, как я теперь понимаю, были подсознательной попыткой обрести надежду в мистике вечных следов.

Парадокс разрешился, когда я стал изучать физику, и у меня сложилась картина всеобщего микроскопического дрожания, выражающегося в температуре вещей.

Оказалось совсем нетрудным представить, как дрожь молекул остывающего тела становится почти, а потом и совсем неотличимой от дрожи молекул окружающего мира. Весь фокус в том, что всё дрожит.

Прохладный трепет в виду смерти потеснился, чтобы с тех пор соседствовать с ощущением себя как части Вечного Всего, в котором каждая отдельная жизнь — ускоренное путешествие во времени, повторяющее путь от первой «живой» Молекулы к смерти.

Сначала — внутри утробы, где происходит смена животных царств, включая стадию, когда каждый из нас с хвостом.

После рождения путешествие продолжается внутри головы, повторяя историческую смену суеверий.

Путешествие заканчивается, когда личные суеверия приходят в «тепловое равновесие» с суевериями накопленного настоящего.

Доживание жизни — просто дрожь.

Вспомнив эту безрадостную термодинамику, я сейчас снова в страхе и недоумении.

Хотелось бы сказать:

— Потому что меня осенила страшная догадка.

Но пришедшее на ум так же серо, как только бывает серой осень, нет в нем ни страшности, ни блеска — просто безнадежность и тоска.