К отцу своему, к жнецам - [9]

«Полагал ли я в золоте крепость мою, и чистейшему молвил ли: упование мое?» Видя человека, от многих почитаемого и мудрым и добродетельным, который прилепляется душой к вещам, несравненно ее ничтожнейшим, и признает, что для него нет любви сильнее, чем эта, – что скажем? что несравненной жалости достойно, когда сердце человека в пучину случайности брошено, с рыбами странствует, мрежами уловляется, рукою повара ему возвращается? Но мы, в ином уповании взращенные, поищем себе другой любви, которой исповедание непостыдно, сладость без пресыщения, обладание без страха.

12

20 января

Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Господе радоваться

Не открою нового, если скажу, что Фортуна не ходит твердой поступью, что безостановочное колесо крутит нас и все наше, что идем мы словно по льду, оступаясь непрестанно, что жребий наш хрупче, нежели стеклянная чаша, и что на час не больше надежды, чем на день. Любой бы, думаю, прибавил к этому немало, украсив речь разными цветами, вроде того, что мы на земле, как бурными волнами, окружены нежданными событиями, и прочее в этом роде. – К чему я это говорю, спросишь ты? вот к чему: я удивляюсь, что случайность, наставница смирения, охотница на уверенных, смешливый зритель, наслаждающийся в великом амфитеатре зрелищем наших надежд и намерений, – сколь, говорю я, великую последовательность оказывает она в своих поступках, не храня верности и самой себе, но находя отраду в том, чтобы изменять своей изменчивости! Расскажу некую басню, чтобы тебя позабавить, а свою речь сделать яснее. Представь себе великого художника, из тех, о коих говорит нам многоречивая древность, – Дедала, или Протогена, или самого Апеллеса; представь себе, что по своему желанию или вынужденный чьим-то недоброжелательством покидает он отчизну, столькими его созданиями украшенную и дарованиями обжитую, и в долгом пребывает странствии, претерпевая множество трудов на земле и в море. Наконец завершает он свое поприще – может быть, и в варварской стране, чуждой самого имени искусства; здесь поселяется, сам сделавшись чудным зрелищем для людей, далеких от него по языку и нравам, и по прошествии времени вновь берется за свое ремесло. Сколь, однако же, многими знаниями наполнил он свою душу, видев дела и обыкновения многих народов, столь ослабло в нем пренебрегаемое искусство: ведь и конь, как мы знаем, не слушает ленивого бича, и крепкий лук противится неумелой руке. Таким-то образом, приступая к своей работе как к чему-то новому и незнакомому и совершая ее более по воспоминанию, чем по умению, он заново выполняет одну из тех картин, что были им совершены в былые годы, и повторяет ее до последней черты, так что если бы нашелся человек, видевший их обе (но не найдется), он был бы в замешательстве, какой отдать предпочтение. Вот моя басня, и вот и толкование. Фортуна посмотрела на жертву Поликрата и сочла ее недостаточной; посмеялась она над самосским властителем, показав ему власть много больше его собственной, а затем определила себе ту кровавую жертву, какой, по ее мнению, стоила мимолетная ее благосклонность; явилась она Поликрату поваром и устрашила его; явилась персидским сатрапом и исполнила его страхи; по прошествии времени явилась она и тем живописцем, о котором я рассказал, чтобы в далеком краю соревноваться с самой собою на свою же потеху. – Кто же был ее орудием? – Повар, говорят: он ближе всех был к этой рыбе, а значит, на нем подозрение. К тому же он с темнотой одного цвета, потому может ходить в ней, никем не замечаемый. – Стало быть, этот человек, горящей рукой исторгающий еду из огня, назначен у нас рукою Фортуны? Да, тут есть на что посмотреть: вот он, среди противней, котлов, корчаг и ухватов, в одной руке держащий заржавый нож, а другою утирающий пот с цитадели своего чела; сквозь смоляное облако сверкают его глаза, и его безобразие еще страшнее от его свирепости: он как кабан в горящих камышах; в своем черном чертоге он бранит подчиненных ему слуг, и от громоносного голоса его огонь притихает под чаном и сковороды боятся шипеть! Сколько в нем величия, пусть и смазанного сажей! Кто усомнится, что он – поверенный случая, он салом своей кухни смазывает колесо, воздымающее и низвергающее царей?

Но спросят: почему ты только и говоришь о случайности? разве не может быть плодом чьего-то замысла это удивительное повторение, которое ты восхваляешь как местную диковинку и к которому прилагаешь всякие басни? – Пусть так: возьми же повара, возьми любого в этом многолюдном замке, на кого падет твой выбор; возьми его от колодца, из часовни, со стены, из кладовой, с псарни, отовсюду, где ни застанешь; спящего ли, бодрствующего, стоящего на молитве, вкушающего хлеб – оторви его от любого занятия. Пусть он найдет возможность и за рыбой тайком спуститься, и – хуже того – перстень украсть из покоя, охраняемого паче прочих, пусть он будет и достаточно счастлив для того, чтобы ночью на чтимом пороге бросить свою ношу и уйти прочь, никому на глаза не попавшись: за всем тем ни одному из них ни случай не дал, ни ты не дашь, пусть и захочешь, прочесть книги, в коих повествуется о Поликрате, и уразуметь их; невежество делает их невинными; незнание делает их слугами Фортуны. Некому здесь сознаться в таком зле, о котором ты хочешь слышать; ни одного нет, чья развращенность могла бы действовать такими орудиями; разве что принимать в расчет – пустое дело и тщетное – того гистриона, который приходит иногда в наш замок со своей свитою и, кажется, доныне здесь, если не ушел вчера или третьего дня.